Мазур запустил двигатель. Финишер поднял флажки — вверх и в сторону. Вот он, желанный миг! Боковым зрением Никита увидел сосредоточенное лицо Баранова, Ашира Ашировича, вскинувшего в дружеском напутствии руки, замерших в молчаливом ожидании ребят.

— Поехали, — скомандовал сам себе Никита, и ладонь его легла на сектор газа.

Как только самолет тронулся, цепь ощущений замкнулась. Теперь надо было работать — внимательно следить за приборами, выдерживать скорость, высоту, наблюдать за оборотами двигателя, точно выбрать угол снижения, учитывая при этом силу и направление ветра, и постараться при посадке не дать «козла».

Никита вырулил на взлетную полосу и звенящим от напряжения и счастья голосом запросил разрешение на взлет.

— «Горизонт», я — сто тридцать пятый, я — сто тридцать пятый… Разрешите взлет!

Руководитель полетов, который всех летающих знал по голосам, сразу же понял, что перед ним новичок, и постарался проинтонировать свой ответ как можно мягче и доброжелательней. Большего при всем желании он сделать не мог — инструкцией категорически запрещались не относящиеся к делу разговоры.

— Сто тридцать пятый, я — «Горизонт»… Взлет разрешаю!

Никита двинул вперед сектор газа и, чуть придержав, отпустил тормоза. Самолет зверем рванулся вперед. «Хорошо, — одобрил свои действия Никита. — Теперь бы плавно отодрать носовое». «Як» был модифицирован. В отличие от своего предшественника он, как и «МиГ», имел трехколесное шасси. Носовое колесо служило для отработки взлета и посадки, чтобы курсантам впоследствии было легче переходить на реактивные машины.

«Ручку на себя». Нос медленно приподнялся. «Еще немного…» Толчки прекратились, и Никита понял, что машина в воздухе. «Шасси». Легкий стук подсказал, что колеса в гнездах. Теперь главное — удержать самолет на крыле и вывести его в горизонтальный полет. Когда позади инструктор, это довольно легко. Уже после четвертого полета Никита заставил вертлявую машину подчиниться и следовать строго по прямой. Но в первом он просто измучился и чуть было не изверился в своих способностях и призвании.

Никита поставил себя на место Баранова и стал подавать команды своему собственному «я»: «Обороты? В норме. Скорость? Порядок. Хорошо».

Самолет достиг заданной высоты и вышел в горизонтальный полет. Никита установил режим работы двигателя. «Разворот. Отлично. Площадка. Вираж. Еще площадка…» Самолет вышел на последнюю прямую. «Теперь только бы не промазать… Закрылки!» Машина слегка «вспухла», и не успел Никита опомниться, как самолет выскочил за точку приземления. «Як» дал приличного «козла», снова подпрыгнул и только после этого спокойно покатил по бетонке. Зарулив на стоянку, Никита закрепил тормоза и перекрыл подачу топлива. Мотор зачихал и заглох. Никита стащил с себя шлемофон и медленно выбрался из кабины:

— Товарищ капитан, задание выполнено…

Баранов с хрустом сломал прутик, которым он нервно пощелкивал себя по голенищу сапога, и раздраженно отбросил его в сторону.

— У вас нет желания поступить в балетную школу? Такая прыгучесть!.. Любой позавидует. Объясните мне свою ошибку?

Никита, густо покраснев, потупил глаза:

— Закрылки поздно выпустил. Баранов молчал.

— Ветер не учел.

— Его практически нет.

Никита, словно набедокуривший школяр, отчаянно засопел и страдальчески скривил губы:

— Поздно перевел на малый газ. Обороты…

— Во! — просиял Баранов и ткнул пальцем в грудь стоявшего рядом Черепкова. — Понятно, где собака зарыта?

— Понятно, — сказал Алик, обиженный тем, что на оплошность, допущенную Никитой, указали не всем, а именно ему.

— А вторая ошибка? — Баранов снова повернулся к Никите.

— Закрылки при такой скорости можно было выпустить градусов на пять больше.

— Правильно, — удовлетворенно кивнул Баранов. — Теперь мало быть просто пилотом, надо, чтобы и котелок варил.

Баранов был летчик новой формации — летчик-инженер, и он считал нужным не просто указывать курсанту на его просчеты и допущенные ошибки, но и требовал точных теоретических обоснований любого элемента полета, учил самостоятельно мыслить, разбираться в причинах «взбрыкивания» машины и ее поведения в тех или иных ситуациях. Никита и многие другие считали, что Баранов излишне строг и придирчив, но впоследствии, неся службу в воинских частях, на серийных и опытных заводах, когда приходилось выкручиваться порой из совершенно немыслимых положений и, чтобы спасти машину, требовались не только ноля, мужество и мастерство, но и глубокие, прочные инженерные знания, они не раз добрым словом поминали своего первого учителя и наставника.

Окончив разбор, Баранов пригласил в кабину Черепкова:

— Докажи, Алик, что Одесса рождала не только великих музыкантов, — и дружески похлопал его по плечу.

Алик улетел. Никита отошел в сторонку и в ватном бессилии повалился в мягкую зелень травы. Он только сейчас понял, насколько устал и вымотался за эти несколько минут полета. Но дышалось легко и радостно, было весело и хотелось прыгать и прыгать от одержанной победы. Да, черт побери, он стал летчиком! Мечта, к которой он шел так долго и упорно, сбылась. Но почему так неспокойно на душе? Сладкая опустошенность, овладевшая им, мешала забыться, отключить связь с внешним миром и отдохнуть. В чем дело? Никита перевернулся на спину, вспомнил Татьяну и вдруг остро, до физической боли, почувствовал несправедливость и неправомерность своего поведения во время их последней встречи. Вместо того чтобы поздравить и разделить вместе с ней радость победы, он чуть ли не целый вечер доказывал ей, что летать — занятие мужское, требующее профессионализма и полной отдачи сил. «А ведь она заняла третье место по высшему пилотажу. Девчонка!.. Интересно, чем она сейчас занимается? Одна в пустой квартире. Может быть, обед готовит, а может, в магазин или к Ирке ушла». Татьяна неожиданно предстала перед Никитой обыкновенным человеком, живым, уязвимым, которому бывает холодно и тоскливо, неприютно и печально, который дрогнет на ветру, дует на замерзшие пальцы, радуется вниманию и плачет, если ей горько и одиноко.