Дневник Л. M. Андриевской: В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала: «Как вы ощущаете весну в этом году?» — «Никак». — «А я слышу ее, и вижу, и чувствую. Мне хорошо». (Седьмые ахматовские чтения. Стр. 34.) Вот человек запомнил такие точные — и смелые, и неповторимые слова. Так некоторые всю жизнь помнят и ахматовские стихи.

Какую античность она воскрешает своей колесницей, о какой глубине христианского миросозерцания сообщает, какую фольклорность студенческого капустника демонстрирует? Возьмите любые дневники — Пушкина, Толстого, Достоевского, Блока, Вен. Ерофеева, откройте наугад и прочитайте хоть страницу — и попробуйте вставить задумчивую фразу: «Сегодня Илья (Анна Ахматова не скажет даже «Ильин день», а уж совсем обыденно, по-народному — Илья). Вчера всю ночь он катался на своей колеснице по небу» (Анна Андреевна церкви не посещала, поэтому в датах путалась, но сейчас не об этом). Что скажете? Кого могли бы заинтересовать видения катящейся колесницы? Катится — и что? Если б такая фраза могла случиться в юношеской части дневника, то это наверняка дневник человека, который никогда не вырастет и никогда не станет значительным человеком. В годы ясности рассудка таких рассуждений тоже не бывает.

Еще из «Пролога». Гость: Хочешь, я возьму тебя с собой? (за границу, имеется в виду) X. (с отвращением): Это уже было… и много раз. Наверное, хочет напомнить. «Мне голос был…» и пр.

У судеб не так уж много принципиальных схем. Многие похожи. Фет писал свои лучшие стихи на старости лет. Ситуация, похожая на ахматовскую, — начинал в молодости, потом замолчал (работал по хозяйству). К 1877 году разбогател, купил красивое и богатое имение, получил дворянство — и стал заново писать прекрасные стихи. Ахматова тоже легко не жила, к старости стала благополучна — были деньги, признание, окружение. Писала «Энуму Элиш». «Пролог, или Сон во сне». Подзаголовков очень много. Можно списать на то, что рука в предвкушении вдохновения выводила вензеля на бумаге. А вдохновение все не шло. Остались одни подзаголовки, вторые названия, посвящения, прологи, варианты, м.б. вместо предисловия, м.б. дневник, м.б. письмо к X., второе письмо к X. (просто мне нравятся четные числа, какое вы хотите: седьмое?)…Из сожженной тетради, из ненаписанного романа, титульный лист, отрывок, приписываемое (найденное в приплывшей по морю бутылке), планы, темы для будущих диссертаций.

Вот подзаголовок: Проза (хотя это все-таки драматургия, полная булгаковских перепевов: телеграмм о том, что пьеса принята к постановке, одноглазые иностранцы в директорской ложе, бойкие домработницы…).

Из нее — отрывок. По совету критиков — без комментариев.

Некто на стене: Ты звала меня?

X.: Ты кто?

Некто на стене: Я тот, к кому ты приходишь каждую ночь, плачешь и просишь тебя не губить. Как я могу тебя губить — я не знаю тебя и между нами два океана.

X.: Узнаешь. Сначала ты узнаешь не меня, а одну маленькую книжку, потом… <…>

Он (молча закрывает лицо руками): Зачем ты такая, что тебя нельзя защитить? Я ненавижу тебя за это. Скажи, ты боишься?

Она (протягивая руки): Я боюсь всего, а больше всего — тебя. Спаси меня!

Он: Будь проклята.

Она: Ты лучше всех знаешь, что я проклята, и кем, и за что.

Он: Ты знаешь, что ждет тебя?

Она: Ждет, ждет… Жданов.

Слетаются вороны и хором повторяют последнее слово. (Жданов! Жданов! Жданов! — зрители с гневной скорбью переглядываются.) Адские смычки.

Она: Я разбудила моих птичек. Смотри, не проснись и ты.

Он: Я проснусь только, если коснусь тебя.

Она (выходит из стены и становится на одно колено): Все равно — я больше не могу терпеть. Все лучше, чем эта жажда. Дай мне руку.

Удар грома. Железный занавес.

Сцена записана еще раз от слов: Мы (изменяется число) разбудили моих птичек…

(А. Ахматова. Т. 3. Стр. 329–331.)

Мрачное слово — Жданов… Анна Андреевна записывает в 1962 году, ей уже и дачи дали, и медали: Казалось, этот гос<ударственный> деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными (вполне печатаемыми) словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. (Я всем прощение дарую. Стр. 468.) Казалось только ей — он и других гадостей понаделал, ну а то, чтоб и к ЕЕ немеркнущей славе лепту подбросить, — это так, было.

Сказала о Блоке: «Не было более ненастного человека». (Вяч. Вс. Иванов. Летопись. Стр. 628.) Такое впечатление, будто она перед разговором листает словарь и составляет впрок какие-то, как ей кажется, необычные словосочетания, чтобы поразить собеседника свежестью своего взгляда. Блок не был человеком ненастья — для этого надо было быть унылым, длинноносым, с бледной тестообразной кожей, с холодным потом, с запахом холодного пота и влагой рукопожатья, большим и слабым. Блок был все, что наоборот. Она этого не знала — тогда (до разных публикаций) этого не знали, видели только то, что было на виду. Она не была ему близким человеком и ничего о нем не знала. А вот недавшийся — недоступный, гордый, чистый, злой — конечно, ее бесил, в меру сил она добавила в его образ мутной краски. «Ненастье» — вообще слово не ее лексикона, для нее слишком «погодное», простонародное. В ненастные дни королевы не гуляют, в ненастье только простолюдинки хворост тащат. Ну а в Блока можно бросить. А может, и не думала о нем слишком — просто mot созрел, к кому-то его надо было приставить.

Я выписываю из книги Романа Тименчика те отрывки из записных книжек А.А., которые заинтересовали его. Я не хочу комментировать сами ее записные книжки, не хочу и читать их. Я не хочу быть ее исследовательницей, она мне неинтересна. Я читаю то, что о ней написали люди, чем она захватила их, как она их себе подчинила. Феномен Анны Ахматовой — в этом, не в ней самой. Сама она более или менее проста и ясна. Пресловутой ТАЙНЫ в ней нет.

Может быть, Ахматова действительно умно и остроумно рассказывала (должны верить на слово, поскольку все, что записывали за нею — не поражает, а характеристики блеска ее разговора могли родиться и от ослепления ее актерским даром). Говорунов много. Но все-таки поэтов мы знаем не по байкам. То, что писала она сама в своих записных книжках — представляет собой всего лишь смесь банальности и претенциозности. В простоте нет ни одного слова. Разумной, трезвой мысли, над которой она бы размышляла сама — нет ни одной, она путает дневник с госзаказом на панегирик. Почему же все-таки ее записные книжки не изданы? Издали 18 лет назад в Турине — и молчок. Ну, что там вперемежку бытовые записи — мы как-нибудь переживем (да нет там ни одной бытовой записи, Ахматова бытом не занималась, там — перечисление посетителей — но это она вела счет, чтобы поражались, сколько к ней припадало, письма — с той же целью. А всякие — в городе свежо и серо, прозрачная весна и проч. — помилуйте, писалось не для себя, а если для нас — то для чего нам «описания» из дамских повестушек?