Стеклянная гора
вернуться

Плигузов Андрей Иванович
Шрифт:

10-13 марта 1984

***

Поссоримся, а вдруг начнется лето. Поднимутся стрекозы и стрижи, все те, кто поедает небеса и движется отрядами, как войско, как малые народы на врага. Забуду о тебе, и понесут заборами заузданные ветви туда, где дом сочится желтизной. Все, что увижу, пальцем обведу, чтоб не росло, чтоб не смотрелось в реку. Иду, несу в руке щекотный зуд, и ты несешь кузнечика в подоле, и мы встречаемся. Крестьяне в новых шляпах подталкивают нас со всех сторон: ну, обнимитесь, будьте как деревья.

16 марта 1984

***

Россия — панночка из гоголевской сказки, А Киев - Вий, об этом мы читали. Здесь по песку ступала Навзикая, И акварель лилась, и на металле Чеканили хвостатых горностаев, Запрыгнувших в дворянские гербы. Высокие над ней склонялись лбы, И ночи напролет вели беседы Немецкие ее профессора, И Бог глядел, как смотрят на парад, Как смотрят за окошко краеведы – На дым, на муху в праздничном борще. Россия помышляла о мече, Чтоб из него потом ковать орала. А те, которые не имут срама, И потому сегодня ни гу-гу, Стояли тесно в меловом кругу. Бурсак читал, а панночка вела Красноармейцев в сельскую часовню. Вольно же ей свою родню и ровню Поднять из-за бедняцкого стола!

19 марта 1984

***

Своего ни словечка не помнят пустынные реки Москвы и покорно текут военным строителям в лапы, и в каждую реку неба зачем-то подлили. Круг земной замыкаем и поем под сурдинку тот же самый мотив, будто городу оспу привили. И сейчас сговорились, что губы - на замок. Сколько можно молчать! Детский дом, обрывая заборы, уносит пионерские трубы, а хищные боги, которые нас обирают, остаются.

24 марта 1984

***

Весна созревает внутри, а потом будет день - и откроют, и почки выводят на свет, как подростков прыщавые лбы. и птиц посылают напиться из Яузы, заплетают косицы посольским флажкам и подносят стакан полоумному деду из тира. Все посуху ходят, и воздух горит, как будто зеленкой прижгли, и дуют, и дуют, а дети летят, кувыркаясь и сон подгоняя, и светятся белым, и толпы стоят у заставы, и едет Христос на осляти.

18 апреля 1984

***

Конаковскую ГРЭС третьи сутки заливает холодным дождем, и три девочки из Башкирии, увлекающиеся рисунками Леонардо, на практике, мокнут, мечтают поехать в Москву. Я хотел бы их снова повстречать в электричке и слушать с соседским терпеньем интонации: ниже и ниже, и пауза – и самая верхняя нота. Вдруг они прочитают? Что скажут? А теперь я пишу - и ухаживаю, пишу и ревную, бестолково подбиваю леса и дожди, разбегающиеся от Москвы, обнимающие Конаково.

9 июня 1984

***

Солнце слепит глаза, у старого моста Отступает полынь, серый кирпич наступает, Муравьиные тропки скручиваются как бумага На огне. Сухо. Песок и стекла. Косит штриховка стены, а окна ввалились. Дом нежилой. В подвале - склад, наверху - контора. Птицы еще прилетают, но в чужие гнезда, Граффити стерлись, мел и уголь сравнялись в цвете. Вот она, метка на память, процарапанный крестик: Детям выносят по четвертинке белого хлеба. Это Карибский кризис. Мы танцуем матросский танец. В клубе, в правой кулисе, огромный портрет Хрущева. Во сне я плакал, а утром - праздник речного флота, Трубы, цветные косицы сигнальных флагов, Крепдешин и сукно, намагниченные в складках, Рукавами разводят, солнце слепит глаза.

июль 1984

***

Июль на каменный оперся парапет, бьют каблуки солдатики, студенты, и улицы в дожде блестят, просвечивают, как реки. А зрелость ищет юности, и гибкости, и ветрености. Сестра моя сидит, ждет жениха. А малый фитилек отцовской плоти, который только мне и по глазам, в ней занимается. Какая быстрина внутри!
– и понесет. Обыкновенно стыд спасает душу и ласка старших. А какая тайна открыта младшим — лучше и не знать. Не спрашивай, побереги себя.

15 июля 1984

***

Босоногие пляжи, Литва, по лодыжки стоящая в пене. Белесое море восходит над нею, как небо, и шепчет на память кошачью латынь Ширвидаса, на глазах прибывая. У мальчика плавки порвались, он ходит в рубашке. А девочка не причесана и движется вместе с морем навстречу. Я третий, но я понимаю русалочьи речи влюбленных подростков и в варварский темный язык смотрю как Набоков.