Том 2. Поэзоантракт
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XV

Блюдите фронт, но вместе с тем Немедленно в переговоры Вступите с немцами, затем Надеждой озарите взоры. Ни вам — немецкие позоры, Ни немцам — русские, — нужны Тем и другим полей просторы И ласка любящей жены! Зачем же ужас вам? Зачем Боль ран, и смерть, и все раздоры? Чем оправдаете вы, чем Пролитье крови? Мертвых хоры Вас не тревожат? Их дозоры В час полуночной тишины Не вызывают вас на споры О слезах любящей жены? Нет во вселенной лучше тем, Чем тема: лес, поля и горы. Кто с этим несогласен — нем. Кроту милее солнца — норы. А как пленительны озера, Бубенчик-ландыш, плеск луны, Улыбка в небесах Авроры И взоры любящей жены. Иль мы поэты, фантазеры, И вам в окопах не слышны Ни наши нежные укоры, Ни голос любящей жены?…

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XVI

Жизнь человека одного — Дороже и прекрасней мира. Биеньем сердца моего Дрожит воскреснувшая лира. Во имя заключенья мира Во имя жизни торжества, Пускай из злата и сапфира Пребудут вещие слова! Да вспыхнет жизни торжество, И да преломится рапира От Бергена и до Каира, От древнеперсидского Кира И вплоть до человека Льва, — Светлей счастливого Маира, — Пребудут вещие слова. Все для него, все для него — От мелкой мошки до тапира, — Для человека, для того, Кто мыслит: наподобье пира Устроить жизнь, и вечно сиро Живет, как птица, как трава… Для светозарного эфира Пребудут вещие слова. Отныне в синеве эфира, Волны святого волшебства… И струй благоуханья миро Пребудут вещие слова.

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XVII

Вселенец — антипатриот, Но к человеку человечен: Над братом он не занесет Меча, в своем вселенстве вечен. Он завистью не искалечен, Не свойственно вселенцу зло, Он мягок, кроток и сердечен, И смотрит мудрый взгляд светло. Я верю: мой родной народ Вселенством душ давно отмечен. Я говорю: старинный гнет Моей страны навек отлечен. Вознагражден, увековечен Народ, забыв свое тягло. Достойно день свободы встречен, — И так надежно, так светло! Я чувствую: уже грядет Желанный мир (он обеспечен!) Вновь немец русскому пожмет, Как брату, руку, дружно встречен; В музей поставит под стекло Промозглых патриотов печень — (Зародыш войн). Смиря светло, Пошлет привет грядущей встрече И озарит свое чело: Вселенцы сходятся на вече, Чтоб жить и мудро, и светло.

1917. Апрель

Гатчина

Трагическая поэза

О, что за ужасный кошмар: Исполненные вольной нови, Мы не хотим пролитья крови, Но жаждет крови земной шар!.. Людскою кровью он набух, — Вот-вот не выдержит и лопнет… Никто не ахнет и не охнет, И смерть у всех захватит дух. Ну что ж! Пусть — коли суждено! Но мне обидно за Россию: Свободу обретя впервые, Погибнет с миром заодно… Хоть «на миру и смерть красна», Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете! Теперь бы ей и жить на свете, Когда свободна и ясна. Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп? Отстаивать свою свободу? Лить кровь людскую, словно воду, И, как в постель, ложиться в гроб?! Я не могу, не смею я Давать подобные советы… Дороже этой всей планеты — Жизнь неповторная твоя! А если нет? А если нет, — Как насмеется враг над нами, Над женами, над матерями! Тогда на что же нам и свет?… Но вместе с тем не защищать, Не рисковать — погибнуть все же, Что делать нам, о Боже, Боже! На нас — заклятия печать!.. Одна надежда, что солдат Германский, вдохновляем веком, Стать пожелавши человеком, Протянет руку нам, как брат… Так сбрось последнего царя, Европа старая, с престола: Забрезжит с легкостью Эола Над миром мирная заря! О, как ничтожен человек, Хотя бы даже гениальный, Пред мыслью глубоко-печальной О мертвой жизни всех калек!

1917. Апрель

Гатчина

Каприз царя

Царь на коне, с похмелья и в дремоте, И нищая красавица в лесу. Развратница в забрызганных лохмотьях, Похожая на рыжую лису… Смеется царь: «Когда бы были седла!.. Но может быть ко мне вы на седло?» Бесстыдница расхохоталась подло, Смотря в глаза вульгарно, но светло: «У вашего величества есть кони, И если не с собой, то при дворе… Вы их не пожалейте для погони, — Тогда мой труп настигнут на заре. А я… А я ни за какие средства Не смею сесть в одно седло к царю: Я — нищая, и я порочна с детства, И с Вами мне не место, говорю». Царь запылал и загремел он: «Падаль! Как смела ты разинуть рабский зев?» С коня он слез и — поясненье надо ль? — Царь взял ее, как черт, рассвирепев. Он бил ее, он жег ее нагайкой, То целовал, то рвал за волоса… И покраснело солнце над лужайкой, И, как холопы, хмурились леса. А нищая, в безумьи от побоев, Громила трон царя до хрипоты: — Моя болезнь взята самим тобою, — Страдай, дурак, меня не понял ты!

1911. Село Дылицы

Поэза истины

В ничем — ничто. Из ничего — вдруг что-то, И это — Бог. В самосозданье не дал Он отчета, — Кому б Он мог? Он захотел создать Себя и создал, Собою прав. Он — Эгоист. И это так же просто, Как запах трав. Бог создал свет, но не узнали люди, Как создан свет. И поэтично ль грезит нам о чуде, И Бог — поэт! И люди все — на Божие подобье: Мы — богодробь. И если мы подвластны вечной злобе, Отбросим скорбь: Не уничтожен Богом падший ангел, Не умерщвлен. Он — в женщине, он в бешеном мустанге, — Повсюду он. Так хочет Бог. Мечты Его пречисты. И взор лучист. Природа, Бог и люди — эгоисты: Я — эгоист!

1912. Лето

Веймарн

Поэза оправдания

Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег! За дерзостный Мой взлет Бог возгордился мною, Как перлом творчества, как лучшею. мечтою, Венцом своих забот, венцом своих тревог. Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег! Но я Его люблю, как любит Он Меня: Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный! И ныне Я Его приветствую «Осанной»! Я Демон, гений тьмы, пою Поэта дня И я Его люблю, как любит Он меня! Меня вне Бога нет: мы двое — Эгобог. Извечно Мы божим, но Нас не понимали. О, человечество! В подсолнечной эмали Начертаны слова, как упоенья вздох: «Нет Бога вне меня! Мы двое — Эгобог!»

1912. Лето

Веймарн

Поэза не для печати

Федору Сологубу

Остритесь, ядовые иглы! Плетись, изысканный тернец! Мы зрить Антихриста достигли, Свой оголгофили конец. Грядет иллюзно опобеден, Как некогда Христос, Протест, И он исстраждал, чахл и бледен Жених незачатых невест… Наш эшафот — не в Палестине У плодоструйных жирных вод, А в отелесенной пустыне В столице Культры эшафот. Moderne-Голгофа измельчала: Не три креста, а миллиард, Но там и здесь — одно начало, Одно заданье и азарт. Мы, двойственные изначально, Растерянно даем вопрос: «Антихрист у Христа опальный, — Не псевдонимный ли Христос?»