Задачей для рассудка Новина становится только в том случае, если, с одной стороны, она не так уж однозначно опасна для жизни, а с другой, если разум распознал в ней возможность полезности. Полезное надо достигать, даже если есть определенный риск. Это тоже еще дорассудочно, это в самом устройстве разума.

Но вот если разум почувствовал полезность, он начинает строить образы ее извлечения, включая для этого и рассудок. Тут-то и начинается наша задача. И подсказка: если вы ощущаете, что в Новине скрывается полезность, значит, вы уже знаете, что в ней может быть для вас желательно. Это надо только осознать.

Наши цели делятся на явные, или заявленные, и на скрытые. Не в смысле умысла, а в том смысле, что мы их и сами не осознаем. Но при этом разум всегда видит полезность, а полезность возможна лишь для чего-то. То есть для какой-то цели.

Если вы почувствовали полезность Новины, ищите, для чего это может быть полезно. Просто задавая себе вопросы. И будете приятно удивлены, когда поймете, насколько ваша жизнь продумана! Единственное, что надо знать про такое задавание вопросов — они должны вести. «Вести» — означало, что вопросы должны вырастать из ответов. Например, я спрашиваю себя: зачем мне нужно писать эту книгу. Рождается вполне очевидный ответ: чтобы научиться думать. Но из этого ответа выскакивает новый вопрос: а зачем мне это? И так далее, пока не вскроется моя настоящая цель.

Именно такие главные или ведущие цели и определяют глубину и«зучения условий любой новой задачи. Или меру полезности. Определяют же они её тем, что ставят пределы качеству проработки задачи.

Делается это по очевидностям. На основе истот разума. Истоты - это простейшие образы, созданные из впечатлений восприятия, вроде ощущения силы, с которой надо держать ручку в пальцах или ударять по клавишам. Если мне надо взять книгу с полки, я знаю, что для этого надо встать, подойти на два шага, протянуть руку и сжать книгу пальцами. Если я сделаю это через сальто, это с очевидностью будет чрезмерно.

Вот так разум определяет меру любых действий. Он разбивает задачу на части, состоящие из знакомых и незнакомых ему вещей, и все знакомые выверяет по истам, то есть образам-понятиям о соответствующих делах, чтобы не делать ничего лишнего. Это передается и через воспитание: мы смеемся над детьми, когда они делают простые вещи неуклюже.

Незнакомые же вещи мы тоже разделяем на то, что очевидно должно в них быть нам известно, и то, что действительно ново. Например, на каком-нибудь празднике мне внезапно предлагают выйти на сцену и сказать экспромт. Я никогда не говорил экспромтов, и меня это пугает. Я весь собираюсь и думаю о том, что же отчудить, все время, пока иду на сцену. При этом мне кажется, что я целиком занят неожиданной задачей. А в действительности нет, я иду, я отвечаю на улыбки, я машу рукой в ответ на приветствия, я даже слежу за тем, как выгляжу.

Это значит, что мой разум незаметно для меня разбил задачу на части ему известные и неизвестные и все, что можно, решал как бы без моего участия, почти скрыто от меня. В действительности, я, конечно, присутствовал во всем, что делалось, но почти и не осознавал этого, точнее, осознавал лишь краткими вспышками, поскольку был занят главным. И в этом не было рассуждения.

Рассуждение было там, где была новина. И шло оно всегда от поставленной перед тобой цели: если я хочу, чтобы люди посмеялись, то мне надо будет сделать…

Откуда взялась задача посмешить людей, если мне предлагалось «сказать экспромт»? А я не знаю, что такое экспромт. И никто точно не знает. Слово это иностранное, точного значения в русском языке не имеет. Поэтому каждый может вложить в него то, что ему больше хочется. Например — посмешить людей.

И если задача — лишь рассмешить их, она будет решаться одними средствами. К примеру, я могу споткнуться и упасть на сцене. И все будут смеяться, как над клоуном в цирке. Однако цель определяет средства своего достижения — в рамках новины. И мое изучение условий задачи ограничится поиском того, в чем можно запутаться на сцене.

Но если я задам себе уточняющий опрос: зачем мне смешить людей, то может выявиться: ради великолепия. И тогда задача сразу поменяется одним простым рассуждением: если я хочу рассмешить людей, я могу и упасть на сцене, но если я при этом хочу выглядеть великолепным, это недопустимо, потому что как раз великолепия это меня и лишит. Значит, не решит моей задачи.

Зато вполне могло бы решить задачу привлечь внимание девушки или благодарность начальства за то, что сделал вечеринку веселой. Но великолепие потребует иного решения, и мне придется продолжить изучение условий моей задачи. Кроме внешних вещей, вроде устройства сцены, придется обратиться и к своим внутренним возможностям — ведь мне же нужно показать то, что во мне должны увидеть.

К примеру, красоту тела. Или силу и ловкость. Или память, особую способность, вроде художественного свиста или умения глотать шпаги и изрыгать огонь. Может быть, стоит почитать стихи, но еще лучше — сочинить их сходу.

Однако я могу задать себе следующий ведущий вопрос: а зачем мне великолепие? И получу ответ: ради восхищения. Восхищение же — вещь, относящаяся к богам. Вос-хищают, то есть похищают ввысь, те, что живут выше нас… Похищение ввысь — это возможность с богами оказаться на Небесах, то есть вернуться туда, откуда приходят наши души. Восхищение определенно должно вызываться душевным движением.