Несмотря на различие в терминах, отечественные и западные ис­следователи близким или идентичным образом характеризуют сущ­ностные признаки такого государства. Впечатляющее совпадение и взаимодополнение, за исключением некоторых нюансов, теоретичес­ких описаний государства наталкивает на следующую важную мысль: Запад и Россия находятся в общем векторе историко-культурного развития, движутся в одном направлении, хотя и находятся на разных стадиях этого движения.

Что же за государство формируется на наших глазах — в России быстрее и открыто, на Западе — медленнее и завуалированно?

Его характерообразующие черты следующие. Во-первых, такое государство рассматривает общенациональные интересы сквозь при­зму групповых и корпоративных интересов, которым отдается безу­словный приоритет при проведении любой политики. В своем пове­дении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать социальные и антропологические инвестиции. Американский автор называет это реставрацией классо­вой власти, и этот исторический реванш может рассматриваться как высшая точка капиталистического развития.

Вторая принципиальная черта корпорации-государства — отказ от определения, что справедливо, а что нет, составляющего главнуюпрерогативу и смысл существования государства (Аристотель). Это подрывает легитимность государства и взрывает социальный космос. В метафизическом плане корпорация-государство оказывается агентом Хаоса, противостоящим Космосу как порядку-справедливости.

Тем самым третьей основополагающей чертой корпорации-госу­дарства оказывается его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер в отношении человеческого общества. Западные авторы ука­зывают, что размывание welfare state угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба[25].

Показательно, что теоретическая модель Харви прекрасно, почти один к одному накладывается на современное нам российское госу­дарство, но в отношении Запада она описывает не столько его акту­альное, сколько находящееся в потенции, прогнозируемое состояние. Другими словами, она больше подходит современной России, чем со­временному Западу, что объясняется опережающим по отношению к Западу развитием России: в ней уже возникло и вовсю функционирует то, что на Западе лишь наметилось в качестве тенденции, которая не обязательно разовьется.

Лаконично, но емко современную российскую ситуацию харак­теризует формула Ульянова-Ленина столетней давности о России как самом слабом звене мировой капиталистической системы. Эта слабость вызвана одновременной концентрацией неразрешенных противоречий старой, социалистической, и появлением противоре­чий новой, капиталистической, эпох, причем в капиталистическом развитии Россия в некоторых отношениях перегнала Запад (что во­обще нередко случается с теми, кто поздно стартовал и спрямил ис­торический путь). В то же время в России разрушены социальные и культурно-идеологические механизмы стабильности старой эпохи и не созданы механизмы новой стабильности, новая страховочная сет­ка. В общем, как говаривал в советское время знакомый диссидент: страна беременна новой революцией. Правда, это как раз такой слу­чай, когда можно всю жизнь ходить беременным, но так и не разре­шиться от бремени.

Если же говорить всерьез, то интересы российского государства (не важно, назовем мы его корпорацией-государством, олигархиче­ским или неолиберальным) субстанциально враждебны интересамобщества. В общем-то русские люди давно знают или догадываются об этом, как знают цену своему государству. Признавая его норматив­ную важность, — в этом смысле маятник нашей истории действительно прошел крайнюю точку анархии, — они крайне низко оценивают ак­туальное государство. Лишь 17,1% граждан страны считают нынеш­ний строй справедливым, эффективным и подходящим для России на перспективу[26].

В то же время самотрансформация корпорации-государства в нечто более гуманное и общенациональное невозможна в силу ант­ропологической природы конституировавших его кланов[27]. Поэто­му единственный шанс общества защитить свои права — в борьбе, единственная возможность изменить свою участь и вернуться на путь социального прогресса — в сносе государствен но-властной машины и изменении вектора развития.

Случись подобное капитальное изменение, оно по сути своей будет революцией, точнее, второй революционной волной после временной стабилизации. Революцией будет даже трансформация несравненно меньшей глубины и масштаба — снос «управляемой демократии», то есть фасада классовой власти. Правда, первая революция была бы системной, вторая — политической.

Присоединяясь к аналитическому мнению о встроенных дефек­тах и слабостях режима «управляемой (имитационной) демократии», мы не разделяем наивных упований, будто его крах станет переходом к демократии подлинной, настоящей, — подобная точка зрения им­плицитно или эксплицитно выражена в многочисленных анализах политического режима в России[28]. Нет никакого «железного» закона социальных наук о неизбежности перехода к демократии. Желатель­но нам — не значит предопределено. Не говорим уже об исторически совершенно не оправданном прогрессизме подобных теоретических конструкций (развитие от плохого к хорошему, от хорошего — к луч­шему). На смену «управляемой демократии» как стыдливого полуавто­ритаризма, демократического фасада сущностно недемократическойвласти вполне может прийти «железная пята» — открытое классовое господство, откровенный авторитаризм. Это ведь тоже будет рево­люцией!