От немцев хоть расписки остались, но перед немцами то же самое делали свои: брали овес и сено, лошадей и повозки, хлеб и скот, — и денег не платили, не давали даже расписок.

Много твердых хозяев было в Бешурани, и тверже всего знали они одно: кто друг мужику, тот должен ему давать, а не с него брать, а кто у него берет, тот — явный враг. Что помещичьи земли надо было взять и поделить миром, это было ясно, как божий день, но не было никаких помещиков вблизи Бешурани. Завидовали Липоватке — за двадцать верст, Зуе — за двадцать пять, — там были имения богатых караимов, и точно известно всем было: по скольку десятин прирезу досталось там на каждый двор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И как-то само собою так вышло, что миром стали править пять стариков: Никита Фролов, Евлахов Андрей, Акишин Иван, Патрашкин Пров, самый зажиточный на селе, и церковный староста, Матвей Кондратьич, слегка припадающий на левую ногу.

Обогнувши город слева, по старой перекопской дороге, каретка ехала плавно, четко стуча мотором, чуть покачиваясь на тугих рессорах.

Ту матерински ласкающую благодать земли, которую люди чувствуют во всю ширь и глубь только в летних полях, когда хлеба кругом, уже начиная желтеть, волнуются тяжко и сыто, — чувствовали каждый по-своему и эти шестеро убегавших.

Правда, осторожный еврей из Каменца, когда проезжали невдали от Сарабуза и пришлось пересекать евпаторийскую ветку на полустанке, предлагал попытаться устроиться на поезде здесь, бросив свою машину, но так как грузин поддержал еврея, то латыш упрямо решил ехать дальше на форде хотя бы до самого Мелитополя, не только до Перекопа, и опять пригрозил кожаному человечку наганом.

Остальные даже не думали: за них решила всесильная детская жадность к простору, к свободе, к ласке земли под теплым солнцем… Проснулось детское, но разве знают дети, что такое опасность! Да и какая опасность может почудиться в колдовской летний день!.. Именно эти-то тихие поля и казались гораздо более безопасны, чем рельсы и поезд: никакой шорт не будет гнаться за маленькой кареткой и бросать в нее бомбы. Деревни же, через которые пришлось проехать, были мирны, и хотя вынимались на всякий случай револьверы, когда мелькали улицы, но улицы эти везде почти были пустынны, и только собаки вели себя, как все собаки на земном шаре: страстно лая, стаями гнались за кареткой, потом отставали, чихали от пыли и гари, терли лапами носы и умолкали.

Машина работала неутомимо, и, уклонившись по исторической дороге круто в степь, вдаль от всяких рельсовых путей, все стали чувствовать себя так, как в открытом море: мы и никого больше… чуть повыше — небо, чуть пониже земля, а мы — в середине.

Даже остановились, отъехав верст двадцать от полустанка. Правда, нужно было что-то сделать над машиной, но не мешало и радостно оглядеться кругом и размяться.

Студент, любивший в детстве снегирей и зимние березы, пеночек и кусты крыжовника, успел сорвать десятка два васильков и куколя и, вертя их в руках, говорил шутливо:

— Эка история!.. Красивые цветы, и растут они рядом, а сложить вместе — дико: розовые с синим — никак не вяжется… И не пахнут… Я, когда мальчишкой был, любил в Девичинский лес ходить за ландышами… Во-о какой веник приволокешь!.. Был там какой-то бабий скит, в лесу, в дубовом, — потому и лес Девичинский… Как раз напротив, для пущей веселости этих баб, через речку, был лес Архиерейский, — монахи там кое-какие жили… А то еще есть у нас под Тамбовом Трегуляевский монастырь… Чудное название!.. Три монаха будто гуляли там в сосновом лесу, — в результате, конечно, монастырь… Смолой там здорово пахло!.. Костяника, грибы — волнушки, сыроежки, разная такая штуковина… Туда летом, бывало, на лодках едут по Ерику, потом по Коренной… В праздники, например, — весь Тамбов!.. В «Эльдорадо», в Трегуляев… Мастеровщина, чиновнички с ливенками!.. Так задували, — мое почтенье! Гимназисты, семинары… Семинары, конечно, голоса свои показывали… Оттуда ночью — пьяным-пьяно!.. И главное, ведь в перегонку!.. А речка узкая, — хлоп! — сцепились веслами, — весло пополам!.. Пой-дет ругня!.. К утру кое-как до Тамбова доберутся…

Говорил он не «Тамбов», как пишут, а «Танбов», как говорят все природные тамбовцы. Голос у него был мягкий, бархатный, рокочущий от крупного кадыка на шее, длинной и белой.

— А черногузы у вас там е? — справился, лучась карими глазами, полтавец. — Мабуть, черт мае?

— Аисты, что ли?.. Нет… у нас аистов нет.

— Эге! А у нас же их!.. Чуть дэ калюжа у полi, — там зараз и черногуз: жаб ловэ!

Латыш забрал в руку несколько колосьев пшеницы и считал зерна. Потом сказал, крутнув головою:

— Бо-ольшой урожай!.. У нас, в Латвии, немыслимый…

Потом ударил каблуком подкованных немецких ботинок в землю и еще глубже ударил в то же место, взял горсть земли на ладонь и всмотрелся, пригнув голову, втянул запах сыроватого чернозема и опять крутнул головою:

— Ну и земля тут!

— Яхши?.. Хороша? — спросил польщенный татарин.

— Сильная земля!

— Татарин пахал!.. Сколько… может, тыщу лет, я не знай, — татары тут жили.

Смотрел на всех победно, и глаза гордо сияли.

— Жили-то татары, а пахали, должно, наши: пленные, — вставил студент. — Ведь ваши татары крымские известные разбойники были! Они ведь даже и нашу губернию разоряли во время оно. Это, может, мой прапрадед у твоего прапрадеда в плену был да землю ему пахал! Вот как, скажи лучше!

И студент дружелюбно похлопал татарина по спине, а тот поднял брови, выпятил губы, пожал плечом:

— Почем ты знаешь?.. Зачем так говоришь?.. Не надо так говорить!

Но, видимо, был доволен, что не его прадед пахал тамбовскую землю.