— Ходу, — приказал латыш.

— Какой «ходу»? Народ давить? — И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.

Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера — стрелять в толпу… А в толпе человек двести.

— Комиссары бегут!.. Балшой мешок денег везут! — шептал в толпе Пааташвили и громко кричал:

— Элисей!.. Эй!.. Элисей здесь?

— Бежал! — с полинявшими щеками стал рядом с латышом студент. — Надо пустить мотор!

— Вы можете? — быстро спросил латыш.

Студент сделал знак, что не может, но полтавец уже хлопотал проворно над чем-то на месте шофера, однако только сирена прогудела хрипло, когда он надавил резинку; машина же стала прочно, как неживая.

— Испортил? — спросил студент.

— Мабудь!.. — ответил полтавец, еще раз стукнул ручкой руля и поглядел кругом на толпу.

А толпа уже придвинулась. И она сгустилась. И она молчала.

Она сгрудилась как-то так решенно, точно давно уж стояла на улице тут, готовая, терпеливая, и ждала, когда появится, наконец, синий, — белый от пыли, — легковой автомобиль, а в нем шестеро с револьверами. И как будто даже без слов маленького грузина были разгаданы они: хотели внушить, что они страшны, что они сильны, что они мчатся куда-то и что за ними много еще, бессчетная масса, а они, — вот они, бессильны, совсем не страшны, даже сами испуганы и никуда не мчатся: стоят, — и всего их только шесть человек.

Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.

С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.

Свои тамбовские русские лица, — мужичьи, бабьи, — отпечаток сотни монгольских, финских, славянских и прочих лиц, — увидел во множестве вокруг себя студент. Глаза у этого общерусского лица были ясно враждебны… И оно как-то только тихо толклось, точно плыло, оплывало кругом, как море камень, это лицо, однако круг около форда стал совсем маленький, и машина безучастно стояла…

— А ну!.. Осади назад! — крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: — Па-а-та-шви-и-ли!

И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.

— Вы что за люди такие? — спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, — в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, — должно быть, недавний взводный.

— А ты кто здесь?.. Предревком? — стараясь найти прежний голос, спросил студент.

— Вот-вот… Он самый!.. — и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.

— А мы — комиссары… Из города… Найди-ка нам нашего шофера… Куда он там пропал?

— Та-ак! — протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.

— Ага!.. Комиссары, — загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они — комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:

— Помню я в вашем селе старика одного… Любопытно, жив или нет?

— Какого старика? — начальственно уже и строго спросил взводный. — Стариков у нас хватит…

Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, — ростом не ниже, чем он, — опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.

— А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!.. — неверно улыбаясь, закивал латыш головою.

И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:

— Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я… а ты кто такой?

— Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз…

И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, — и крикнул:

— Давай дорогу! Стрелять будем!

— Ого-го!.. Стрелять! — охнула толпа. — Какой стрелок!

— Ты думаешь, у нас стрелять нечем? — твердо спросил взводный. — Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить… и все!