Иванов покачал головой. Не вспомнилось ему. Горецкий терпеливо ждал. Иванов понял, что просто отмолчаться у него не получится.

– Я не помню, – сказал он.

– Надо вспоминать, – настаивал Горецкий.

– Зачем?

– То есть как? – пожал плечами Горецкий. – Мы уже столько времени с вами бьемся, пытаемся вас раскачать…

– А зачем… раскачать?..

Во взгляде Иванова угадывалась опасливая настороженность человека, который давно научился никому не доверять.

– У вас в камере есть зеркало? – спросил Горецкий.

Его вопрос поставил Иванова в тупик.

– Нет, – сказал Иванов растерянно, теряясь в догадках относительно того, чего от него хотят на этот раз.

Горецкий достал из ящика стола прямоугольник зеркала, протянул собеседнику:

– Взгляните на себя!

Иванов посмотрел на свое отражение, и его собственный вид явно ему не понравился.

– Да-а, – пробормотал он обескураженно. – Ну и рожа!

А Горецкий уже двигал по столу удостоверение полковника Ведьмакина. Иванов не сразу заметил его манипуляции, а когда он все-таки обратил внимание на фотографию на удостоверении, Горецкий подсказал тоном свойским и доверительным:

– Вы сравните фотографию и свое отражение в зеркале.

Взгляд Иванова переметнулся с фотографии на отражение и обратно.

– Да-а, – протянул он озадаченно, угадав какое-то сходство. – Ловко!

И в его взгляде добавилось настороженности.

– «Ловко» – что? – уточнил Горецкий. – Какое-нибудь объяснение у вас всему этому имеется?

– Нарисовали вы тут меня классно, – оценил Иванов. – Ну прямо офицер!

– Так ведь вы офицер и есть, – сказал вкрадчиво Горецкий. – И я вам еще не все сказал, Виталий Сергеевич. Вы двух человек убили, если верить материалам уголовного дела. Вы убили старшего лейтенанта Алтынова Ивана Константиновича и полковника Ведьмакина Александра Никифоровича. Только Ведьмакин – это вы и есть! Вы за убийство самого себя приговорены судом и отбываете пожизненное заключение. У вас по расписанию подъем и по расписанию отбой, вас три раза в день кормят, у вас прогулки ежедневные, наверное, предусмотрены, и вообще вы вполне живой и даже не болеете, хотя по материалам уголовного дела вы давно убиты и кремированы.

– Как же так?! – спросил изумленный Иванов-Ведьмакин, у которого в голове воцарился хаос и куда уж ему было что-нибудь понять в словах собеседника, тут хотя бы мысли разбежавшиеся собрать.

– Вот и я удивляюсь, – все тем же вкрадчивым голосом сказал Горецкий. – Нестыковочка получается! Вы на нарах паритесь, а трупов-то нет! Один труп просто исчез, а другой прямо передо мной сейчас сидит, вполне живым выглядит и даже не кашляет!

– Вам нравится Ларнака? – спросил у Кати Корнышев.

– Мне больше нравится Лимасол.

– Почему?

– Там много наших.

– Россиян?

– Да.

– Я так понял, что вы не очень-то охотно шли на контакт, – уловил несоответствие Корнышев. – Старались с русскими не общаться.

– Да, это правда, – подтвердила Катя. – И все равно, когда я слышу русскую речь, я стараюсь держаться где-то поблизости.

– Подслушиваете? – улыбнулся Корнышев.

– Получается, что так, – улыбнулась в ответ Катя.

На самом деле ей не слова были важны, а мелодия речи. Она русскую речь слушала как музыку. Запретную музыку. А запретный плод всегда сладок.

– И еще Лимасол как-то живее, – сказала Катя. – На Кипре город – это и не город, по нашим меркам. В Лимасоле сто сорок тысяч жителей, в столице, в Никосии, – сто восемьдесят, у нас в крупном райцентре столько можно насчитать, наверное. Но в Лимасоле все-таки какая-то жизнь. Офисы. Банки. Служащие ходят. Не просто курорт. Город.

– Но в Ларнаке красиво, – возразил Корнышев. – Я помню, как-то случайно заехал на набережную. Красиво: пальмы, фонари…

– Пальмовая набережная.

– Может, завернем? – предложил Корнышев.

– Конечно! – с готовностью отозвалась Катя и развернула машину.

Попетляв по лабиринту улиц, она безошибочно привезла Корнышева туда, где он когда-то оказался совершенно случайно. Море. Песок пляжа. Причал. Частокол мачт – на воде покачивались яхты.