Менять планы поздно, и я вдавил педаль до упора, не жалея обмотки двигателей. Оставалась последняя надежда: пулеметчики здесь никуда не годные, не имеющие боевого опыта вообще и опыта стрельбы по быстро движущимся мишеням в частности.

Но уж если начинается полоса невезения, то не везет во всем… Не знаю, как остальные, но данный конкретный стрелок свое дело знал туго. Первая же очередь угодила в подъездную дорожку аккурат перед колесами «цикады». Красные светлячки трассеров красиво рикошетили от асфальта, позволяя пулеметчику вносить коррективы в стрельбу, и я понял – следующая очередь моя.

Резко затормозил, затем снова ускорился, пытаясь сбить прицел. Напрасная попытка, пули прошили оба правых колеса, мобиль пошел юзом, выскочил на газон… Пожалуй, я был прав в своих догадках – «цикада» принадлежит одному из офицеров, на оперативную машину наверняка поставили бы пулеустойчивую резину.

Я упрямо терзал реостат, пытаясь дотянуть до КПП. Оторваться от погони «цикада» уже неспособна, мне хотя бы оказаться снаружи, за оградой… А там, глядишь, что-нибудь да подвернется.

Но выпускать меня за ограду никто не собирался. Еще одна очередь, на сей раз по аккумуляторному отсеку. Вообще-то он куда менее страдает от стрельбы, чем двигатели на жидкотопливных машинах, не говоря уж об их бензобаках. У мобилей, если пуля пробивает одну из ячеек батареи Ллейтона, остальные продолжают работать в прежнем режиме, запас хода незначительно падает, а мощность и скорость остаются прежними…

Однако «цикада» катилась вперед, увлекаемая лишь инерцией. Электродвигатели не отзывались на движения педали, подсветка приборного щитка погасла. Скорее всего, шальная пуля перебила главную шину питания. И мобиль превратился в мертвую груду пластика и металла.

Отъездился…

– …впятером, все по очереди. Потом передохнули и снова по кругу. И спереди, и сзади, и в рот, и по двое зараз, и по трое, и во всех позах, кто что придумает. «Благородие» большим выдумщиком оказался… Думала, сдохну там, в крови своей и блевотине. Но не сдохла, живучая оказалась… Как наигрались, поехали от Ибрагима, я в седле сидеть не могла, так привязали к лошади, всю спину ей закровила… По дороге двоим еще раз приспичило, прямо под кустиком разложили. А мне уже все равно стало… Думала, до замка доедем, там все и кончится, затрахают всей кодлой за ночь до смерти – и пусть… Но не доехали. Не повез меня «благородие» в замок. На каком-то полустанке оказались, не знаю где, все как в тумане было… Там эшелон стоял, вагоны с зэками. Неделю уже стоял, может, рельсы впереди взорвали, может, паровоз сломался, мне не докладывали… Кое-кто из зэков в побег наладился, и не всех поймали. Ну и продали меня вертухаям, чтобы у тех счет сходился. За канистру разведенного спирта. За пятилитровую.

Настена продолжала рассказывать – неторопливо, равнодушным голосом – о подробностях своего путешествия на Север. Ничего не пропуская. Обо всем, что с ней в первый же вечер проделывали охранники эшелона, компенсируя потраченный спирт. И о том, что происходило потом: и в поезде, и на пешем этапе, и в лагере, неожиданно оказавшемся на территории самозваной республики… И затем, на строительстве печорских укреплений. Везде одно и то же. Побои. Издевательства. Изнасилования, которые быстро перестали быть изнасилованиями – превратились в способ получить лишний кусок хлеба. Или просто в еще одну рутинную повинность после изнурительного рабочего дня.

Хотелось зажать уши и ничего не слышать, но Алька слушал. Внимательно. Каждое слово Настены ложилось кусочком раскаленного металла, выжигая душу.

– Вот так я и жила, Аленький. Если это жизнь… И тут – ты. Зачем? Зачем явился? Я ведь ту жизнь, прежнюю, глухим забором заколотила – не было ее, ничего не было… Зачем напомнил?!

Алька не знал, что сказать. Как тут утешишь… После такого не утешают. За такое надо мстить. Убивать…

Не утешают – но он все-таки попытался. Говорил, что все теперь в прошлом, что жизнь продолжается и будет совсем-совсем другой, что все забудется, как страшный сон…

Говорил и сам чувствовал – неубедительно звучат его слова… Фальшиво. Наверное, потому, что сам не верил в то, что произносил. Вернее, верил, и правильные в общем-то вещи излагал, но… Но в данном конкретном случае… Как такое позабыть? И Настене, и ему – как?!

– А знаешь, что самое страшное, Аленький? – спросила Настена, когда его утешения иссякли. И сама себе ответила: – Самое страшное, что все это под конец мне стало нравиться…

Алька почувствовал – ее рука потянулась, коснулась его груди и тут же отдернулась…

Разговор угас сам собой, словно костер, в который не подбрасывают топлива. Алька не спал, но лежал молча и неподвижно, глядя в сумрак широко раскрытыми глазами. И чувствовал: Настена не спит тоже.

Но сказать им друг другу было нечего.

Позже. Не сейчас. Надо пережить все, что вывалила на него Настена, пережить и разобраться в себе и в чувствах к ней…

Ведь Алька, если вдуматься, мог предъявить ей ту же самую претензию: «Зачем ты явилась?!» Он мысленно похоронил ее, и оплакал, и собрался жить дальше, в одиночку шагать по нелегкому пути, который выбрал давно, и надеяться, что, может быть, когда-то доведется встретиться на том пути с хорошей девушкой, и та сможет…

И тут – она… Зачем?

Настена, конечно, живая и теплая, не чета зомби, способным лишь к переноске тяжестей… И все-таки для Альки она – воскресший мертвец, рассказывающий страшные вещи о загробном мире.

Потом он разозлился на себя за такие мысли. Ты «манул» или кто? Тебя учили драться или размазывать сопли? Драться можно ведь не только с врагом, норовящим изрешетить тебя из автомата. Сейчас враг невидим и неосязаем – вся та мерзость, что скопилась в душе у любимой девушки. Все равно надо драться и побеждать!