+9

Юрий Кублановский. Дольше календаря. М., “Время”, 2005, 736 стр.

…Здесь — практически всё, по мнению автора, значимое, что написалось за четыре десятилетия, а затем, с помощью Гутенберга, год за годом периодически отчуждалось от автора. Забегая вперед, скажу, что так и не смог я припомнить, в каком еще поэтическом собрании подобным образом сплавились лирическая энергия и неуклонная последовательность развития жизненного сюжета, приобретающего плотность “автобиографического романа”.

Конечно, предшествующие этой книге двенадцать сборников Кублановского выполняли — каждый — свою задачу, содержа в себе пережитое и пройденное — с неповторимыми краской, музыкой, душевными и физическими перемещениями, вглядываниями внутрь и окрест. Но, во-первых, далеко не каждую книгу составлял сам автор, а во-вторых, некоторые стихи, кочуя из сборника в сборник, бывало, менялись в читательском восприятии, вбирая в себя разнообразие смыслов. Например, случалось так, что неподдельно-свежий, исповедальный — постепенно замещался “представительским”, “знаковым”, поддерживая сюжетную линию той или иной книги. Экзистенциально текст, конечно, не “остывал”, но он как бы “старел”. Вспоминаются и более причудливые перемены красок.

В самой первой послеэмигрантской книжке, “Возвращение”1, хрестоматийное стихотворение “Россия ты моя!.. И дождь сродни потопу…” (1978) выглядело, помню, отчетливым “опознавательным знаком”: вот об этом, родные, я думал, думаю и не устану думать —

…Как солнце плавкое в закатном смутном дыме

бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты.

И кто тогда поверит

слезам твоих кликуш?

Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери

останки наших душ.

Почему-то показались мне тогда эти стихи, в тонком “огоньковском” сборнике, — неостывшим сигналом оттуда, провезенным через кордон чуть не за пазухой.

А написаны-то они были еще здесь.

Однажды в телефильме времен рубежа миллениума Александр Солженицын показал зрителю окаменевший кус тюремной черняшки, который вместе с ним чудом перелетел — из наших бутырок, сквозь Европу — за океан. И впоследствии вернулся в изменившееся отечество, оставаясь, впрочем, тем же, чем был, — простой пайкой хлеба. Но, окаменевая, эта краюха как бы впитывала в себя и судьбу, и смыслы, и само время.

…В завшивленный барак, в распутную Европу

мы унесем мечту о том, какая ты.

Это почти прощальное стихотворение о России (написанное, повторюсь, за четыре года до эмиграции) опубликовано в 1981-м в Америке, в ардисовском “Избранном”. Книгу переправили автору, а он трогательно упрятал ее в коробку из-под геркулеса. Нагрянувшие в подмосковную Апрелевку жандармы начали с того, что сразу же подкатились к пачке овсянки и изъяли этот первый печатный продукт. Заглянул ли потом кто-нибудь из архивистов-комитетчиков в выловленную ими тамиздатчину?2 Прочитал ли ретроспективное признание молодого поэта в любви к Отечеству?

…Чужим не понята. Оболгана своими

в чреде глухих годин.

Между прочим, всего только тридцать первый год шел тогда вчерашнему волжскому юноше.

Теперь, в самом полном на сегодня собрании его лирики, при чтении поздних стихотворений, написанных в стране с уже возвращенным ей названием, возникает странное ощущение, пусть и объяснимое своей логичностью.

Вот, “отмотав пленку назад”, перелистав к началу, замечаешь: а ведь в том самом, неостывшем состоянии конца 70-х — поэт даже не догадывается, что с ним самим-то еще будет! И с чем еще срифмуются его стихи о России.

Что, перешагнув в еще не настоящий XXI век, напишет — чуть ли не добавление:

…В пелене осеннего молока

хорошо бы, выровняв аритмию,

генным кодом старого черепка

разживиться и воссоздать Россию.

(2002)

И уж совсем вчера, над страницами “Бесов”, в продолжение темы: “…Древней России всё ж / тонок культурный слой: / сразу и не найдешь / стреляной гильзы той. / Но уловляет нюх / из глубины веков / стойкий уездный дух / яблок и нужников…” (2004). Называл ли Россию кто-нибудь “древней”? Русь — да, а — Россию?

После зацитированного, но не утратившего точности высказывания Иосифа Бродского о личном и гражданском в поэзии Ю. К., в том же самом тексте3 было решительно добавлено, что “стихи [Кублановского] не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации. Ход мысли в них всегда предопределен тональностью; о чем бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим”.