— Два годика.

Почему «годика»? Ведь в этом возрасте год — целая вечность. Это уж потом, много позже, «годики» начнут мелькать, как столбы верстовые.

. . . . .

Рано утром. Коридор коммунальной квартиры. Молодой женский голос за дверью:

— Утро у Образцовых началось с ругани. Это хорошая примета.

. . . . .

Помянутая выше Варвара Конст. Ж. — в молодости страстно любила птиц и всяких маленьких зверьков (кроликов, белок, хомяков). Очень интересно, увлекательно рассказывает она о своих четвероногих и пернатых питомцах, в частности о том, как прирученная, одомашненная ею ворона (или сорока) воровала у соседей-дачников кольца, деньги и тому подобное и как Варвару Конст. обвинили в том, что она будто бы специально дрессирует на это своих птиц.

Она же — страстная любительница и рассказчица всяких «таинственных историй» и семейных мелодрам. Она давно нигде не служит, по утрам иногда «пишет маслом». Стены их большой комнаты увешаны ее шедеврами, это сплошь наивная мазня, натюрморты, собачки, женские головки, списанные с дешевых дореволюционных открыток. Единственный поклонник Варвары Константиновны и ценитель ее таланта — ее муж.

Варвара Константиновна — общественница. Натура деятельная, кипучая. Она и в жакте, и в избирательной комиссии, и — почему-то — в совете жен фронтовиков, хотя муж ее никогда фронтовиком не был. Может быть, был другой — тот, который попал под трамвай?

В прошлом году за свою общественную деятельность Варвара Константиновна получила орден — «Знак Почета». Вероятно, она существо небесполезное, много делает нужного, в частности для детей-сирот, но любит об этом говорить больше, чем позволяет самая скромная скромность.

Хвастливость ее и наивное тяготение ко всему громкому и мало-мальски известному иногда выглядит почти трогательно.

По первому (или второму) мужу В. К. в отдаленном родстве (вернее, свойстве) с В. Я. Шишковым. Рассказывала мне что-то о вдове Шишкова — Клавочке.

— Мы с ней, между прочим, большие приятельницы.

— Да? А давно вы с ней знакомы?

— Давно ли? Как вам сказать. Мы на кладбище с ней познакомились, когда Вячеслава Яковлевича хоронили.

А разговор у нас шел месяца полтора спустя после смерти Шишкова.

— Я, между прочим, со многими писателями знакома. И с женами их. Жену Новикова-Прибоя тоже очень хорошо знаю. Тихонова Николая Семеновича тоже знаю.

— А с Николаем Семеновичем вы где познакомились?

— Где? Представьте себе — тоже на кладбище.

. . . . .

Жила на свете старуха. Восемьдесят два года просидела она в своей деревне, за околицу редко выходила.

Но вот вырастила сына, сын уехал на войну, отличился, получил большую должность в Ленинграде, женился, выписал к себе мамашу. Мамаша со своими узлами и корзинами доехала благополучно… В Питере встретил ее сын, уже немолодой человек в кожаном. Вот тут я их своими очами и лицезрел. Носильщика сын, понятное дело, не взял. Шел нагруженный узлами и корзинами. А сзади, задыхаясь, тоже нагруженная до отказа, тащилась мамаша. Охает, стонет, задыхается и говорит нараспев:

— Ох, Коленька, не могу, скоро ли квартера-то!

— Да что вы, мамаша. Стыдитесь! Мы еще с вокзала не вышли.

. . . . .

Мальчишка балагурит:

— Товарищ начальник, крыса попала в чайник! Разрешите доложить: куда крысу положить?

. . . . .

Девочка:

— Не люблю радио. Музыка еще ничего, а то начнут: «Министр просвещенных сил»…

. . . . .

В переулке у ворот мальчики лет по десять-одиннадцать на коньках. Из ворот выходит маленькая невзрачная девушка с авоськой.

— Пошла! Пошла! Видали? — громко зашептались ребята. В их срывающихся голосах — восторг.

— Кто это? — спрашиваю.

— Вы что — не знаете? Это Малькова Оля.

— У нее орден Красной Звезды.

— Она сто пятьдесят раненых спасла.

— Ага! А ей только двадцать лет, кажется…

. . . . .

«Путеводная звезда»

В лимитном продовольственном магазине встретились Он и Она.

Она — некогда известная опереточная певица, ныне уже весьма в летах, но еще сохраняющая (не без усилий и не без помощи косметики) красоту; с подчерненными ресницами, с напудренным до синевы, пористым, как наперсток, носом, в облезлых мехах, небрежно накинутых на костлявые плечи, в черной муаровой шубке.

Он — семидесятилетний, высокий, бритый, с глуповатыми, навыкате, глазами, — когда-то известный поэт, печатавшийся рядом с Блоком и Бальмонтом, а теперь известный лишь служащим Литфонда и завсегдатаям писательского клуба, где он бывает почти каждый вечер и где очень часто — тоже почти ежедневно — выступает с длинными скучными речами. Всякий раз, когда он поднимается на трибуну, ему приходится слышать, как в зале спрашивают: «Кто это?»

Живет он главным образом пайками своими: продает, выменивает, комбинирует… Работает «в шефском порядке» на каком-то заводе, ведет литературный кружок. Но большую часть времени убивает он на хлопоты о своем юбилее, который должен состояться в этом году и о котором, кроме него, никто на всем белом свете не вспоминает.