Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

212. ТРУД

Свить сенный воз мудрее, чем создать «Войну и Мир», иль Шиллера балладу. Бредете вы по золотому саду, Не смея плод оброненный поднять. В нем ключ от врат в Украшенный Чертог, Где слово — жрец, а стих — раджа алмазный, Туда въезжают возы без дорог С билетом: Пот и Труд многообразный. Батрак, погонщик, плотник и кузнец Давно бессмертны и богам причастны: Вы оттого печальны и несчастны, Что под ярмо не нудили крестец. Что ваши груди, ягодицы, пятки Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом. В воронку адскую стремяся без оглядки, Вы Детство и Любовь пугаете Трудом. Он с молотом в руках, в медвежьей дикой шкуре, Где заблудился вихрь, тысячелетий страх, Обвалы горные в его словах о буре, И кедровая глубь в дремучих волосах.

213

Громовые, владычные шаги,

Громовые, владычные шаги, Пята — гора, суставы — скал отроги, И вопль Земли: Всевышний, помоги! Грядет на ны Сын Бездны семирогий! Могильный бык, по озеру крыло, Ощерил пасть кромешнее пещеры: «Мне пойло — кровь, моя отрыжка — зло, Утроба — ночь, костяк же — камень серый». Лев четырех ветров залаял жалким псом: Увы! Увы! Разбиты семь печатей… И лишь в избе, в затишье вековом, Поет сверчок, и древен сон палатей. Заутра дед расскажет мудрый сон Про Светлый град, про Огненное древо, И будет строг высокий небосклон, Безмолвен труд, и зелены посевы. А ввечеру, когда тела без сил, Певуча кровь и сладкоустны братья, — Влетит в светелку ярый Гавриил Благословить безмужние зачатья.

214

Два юноши ко мне пришли

Два юноши ко мне пришли В Сентябрьский вечер листопадный, Их сердца стук, покой отрадный К порогу милому влекли. Я им писание открыл, Купели слез глагол высокий, «Мы приобщились к Богу сил» — Рекли пророческие строки. «Дела, которые творю, И вы, птенцы мои, — творите…» Один вскричал: «я возгорю», Другой аукнулся в зените. И долго я гостей искал: «Любовь, явись! Бессмертье, где ты?..» «В сердечных далях теплим светы» — Орган сладчайший заиграл. И понял я: зачну во чреве, И близнецов на свет рожу: Любовь отдам скопца ножу, Бессмертье ж излучу в напеве.

215

Братья, это корни жизни –

Братья, это корни жизни — Воскресные умытые руки, Чистая рубаха на отчизне, Петушиные, всемирные звуки! Дагестан кукарекнул Онеге, Литва аукнулась Якутке: На душистой, сеновозной телеге Отдохнет Россия за сутки. Стоголовые Дарьи, Демьяны Узрят Жизни алое древо: На листьях роса — океаны, И дупло — преисподнее чрево. В дупле столетья — гнилушки, Помет судьбы — слезной птицы. К валдайской нищей хлевушке Потянутся зебры, веприцы. На Таити брякнет подойник, Ольховый, с олонецкой резьбою, Петроград — благоразумный разбойник Вострубит архангельской трубою: «Помяни мя, Господи, Егда приидеши во Царствие Твоё!» В пестрядине и в серой поскони Ходят будни — народное житье. Будни угрюмы, вихрасты, С мозольным горбом, с матюгами., В понедельник звезды не часты, В субботу же расшиты шелками… Воскресенье — умытые руки, Земляничная, алая рубаха… Братья, корни жизни — не стуки, А за тихой куделью песня-пряха.

216

Миллионам ярых ртов,

Миллионам ярых ртов, Огневых, взалкавших глоток, Антидор моих стихов, Строки ярче косоплеток. Красный гром в моих крылах, Буруны в немолчном горле, И в родимых деревнях Знают лёт и клекот орлий. В черносошной глубине Есть блаженная дубрава, Там кручинятся по мне Две сестры: Любовь и Слава. И вселенский день придет, — Брак Любви с орлиным словом; Вещий, гусельный народ Опочиет по дубровам. Золотые дерева Свесят гроздьями созвучья, Алконостами слова Порассядутся на сучья. Будет птичница-душа Корм блюсти, стожары пуха, И виссонами шурша, Стих войдет в чертоги духа. Обезглавит карандаш Сводню старую — бумагу, И слетятся в мой шалаш Серафимы слушать сагу. Миллионы звездных ртов Взалчут песни-антидора… Я — полесник хвойных слов Из Олонецкого бора.

217

По Керженской игуменьи Манефе,

По Керженской игуменьи Манефе, По рассказам Мельникова-Печерского Всплакнулось душеньке, как дрохве В зоологическом, близ моржа Пустозерского. Потянуло в мир лестовок, часословов заплаканных, В град из титл, где врата киноварные… Много дум, недомолвок каляканных Знают звезды и травы цитварные! Повесть дней моих ведают заводи, Бугорок на погосте родительский; Я родился не в башне, не в пагоде, А в лугу, где овчарник обительский. Помню Боженьку, небо первачное, Облака из ковриг, солнце щаное, В пеклеванных селениях брачное Пенье ангелов: «чадо желанное». На загнетке соборы святителей, В кашных ризах, в подрясниках маковых, И в творожных венцах небожителей По укладкам келарника Якова. Помню столб с проволокой гнусавою, Бритолицых табашников-нехристей; С «Днесь весна» и с «Всемирною славою» Распростился я, сгинувши без вести. Столб-кудесник, тропа проволочная, — Низвели меня в ад электрический… Я поэт — одалиска восточная На пирушке бесстыдно языческой. Надо мною толпа улюлюкает, Ад зияет в гусаре и в патере, Пусть же Керженский ветер баюкает Голубец над могилою матери.

218

Я — древо, а сердце — дупло,

Я — древо, а сердце — дупло, Где сирина-птицы зимовье, Поет он — и сени светло, Умолкнет — заплачется кровью. Пустынею глянет земля, Золой власяничное солнце, И умной листвой шевеля, Я слушаю тяжкое донце. То смерть за кромешным станком Вдевает в усновище пряжу, Чтоб выткать карающий гром — На грешные спины поклажу. Бередят глухие листы; В них оцет, анчарные соки, Но небо затеплит кресты — Сыновности отблеск далекий. И птица в сердечном дупле Заквохчет, как дрозд на отлете, О жертвенной, красной земле, Где камни — взалкавшие плоти. Где Музыка в струнном шатре Томится печалью блаженной О древе — глубинной заре, С листвою яровчато-пенной. Невеста, я древо твое, В тени моей песни-олени; Лишь браком святится жилье, Где сиринный пух по колени. Явися, и в дебрях возляг, Окутайся тайной громовой, Чтоб плод мой созрел и отмяг — Микулово, бездное слово!

219

Есть горькая супесь, глухой чернозем,

Есть горькая супесь, глухой чернозем, Смиренная глина и щебень с песком, Окунья земля, травяная медынь, И пегая охра, жилица пустынь. Меж тучных, глухих и скудельных земель Есть Матерь-земля, бытия колыбель, Ей пестун Судьба, вертоградарь же Бог, И в сумерках жизни к ней нету дорог. Лишь дочь ее, Нива, в часы бороньбы, Как свиток являет глаголы Судьбы, — Читает их пахарь, с ним некто Другой, Кто правит огнем и мужицкой душой. Мы внуки земли и огню родичи, Нам радостны зори и пламя свечи, Язвит нас железо, одежд чернота, — И в памяти нашей лишь радуг цвета. В кручине по крыльям, пригожих лицом Мы «соколом ясным» и «павой» зовем. Узнайте же ныне: на кровле конек Есть знак молчаливый, что путь наш далек. Изба — колесница, колеса — углы, Слетят серафимы из облачной мглы, И Русь избяная — несметный обоз! — Вспарит на распутья взывающих гроз… Сметутся народы, иссякнут моря, Но будет шелками расшита заря, — То девушки наши, в поминок векам, Расстелют ширинки по райским лугам.