Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

173. ПРОСЛАВЛЕНИЕ МИЛОСТЫНИ

Песня убогого Пафнутъюшки
Не отказна милостыня праведная, На помин души родительской По субботним дням подавана Нищей братьи со мостинами… А убогому Пафнутьюшке Дан поминный кус в особицу. Как у куса нутра ячневы, С золотой наводной корочкой, Уж как творен кус на патоке, Испечен на росном ладане, А отмяк кусок под образом, Белым воздухом прикутанный… Спасет Бог, воз благодарствует Кормящих, поящих, Одевающих, обувающих, Теплом согревающих! Милостыня сота — Будет душеньке вольгота; Хозяину в дому, Как Адаму во раю, Детушкам в дому, Как орешкам во меду" Спасет Бог радетелей, Щедрых благодетелей! Аверкий — банный согреватель, Душ и телес очищатель, Сесентий-калужник, Олексий — пролужник, Все святые с нами В ипостасном храме. Аминь.

Сердце единорога

174-176. ИЗБЯНЫЕ ПЕСНИ

Памяти матери

I

Четыре вдовицы к усопшей пришли…

Четыре вдовицы к усопшей пришли… (Крича бороздили лазурь журавли, Сентябрь-скопидом в котловин сундуки С сынком-листодером ссыпал медяки). Четыре вдовы в поминальных платках, Та с гребнем, та с пеплом, с рядниной в руках, Пришли, положили поклон до земли, Опосле с ковригою печь обошли, Чтоб печка-лебедка, бела и тепла, Как допреж, сытовые хлебы пекла. Посыпали пеплом на куричий хвост, Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост. Хрущатой рядниной покрыли скамью, — На одр положили родитель мою. Как ель под пилою, вздохнула изба, В углу зашепталася теней гурьба, В хлевушке замукал сохатый телок, И вздулся, как парус, на грядке платок, — Дохнуло молчанье… Одни журавли, Как витязь победу, трубили вдали: «Мы матери душу несем за моря, Где солнцеву зыбку качает заря, Где в красном покое дубовы столы От мис с киселем словно кипень белы. Там Митрий Солунский, с Миколою Влас Святых обряжают в камлот и атлас, Креститель-Иван с ендовы расписной Их поит живой Иорданской водой…» Зарделось оконце… Закат золотарь Шасть в избу незваный: — «Принес-де стихарь — Умершей обнову, за песни в бору, За думы в рассветки, за сказ ввечеру, А вынос блюсти я с собой приведу Сутемки, зарянку и внучку-звезду, Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать Велю золотые ширинки постлать».

(1916)

II

Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку, –

Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку, — Объявятся они, как в солнечную старь, Мурлыке будет блин, а печку-многознайку Насытят щаный пар и гречневая гарь. В окне забрежжит луч — волхвующая сказка, И вербой расцветет ласкающий уют; Запечных бесенят хихиканье и пляска, Как в заморозки ключ, испуганно замрут. Увы, напрасен сон. Кудахчет тщетно рябка, Что крошек нет в зобу, что сумрак так уныл — Хозяйка в небесах, с мурлыки сшита шапка, Чтоб дедовских седин буран не леденил. Лишь в предрассветный час лесной, снотворной влагой На избяную тварь нисходит угомон, Как будто нет Судьбы, и про блины с котягой, Блюдя печной дозор, шушукает заслон.

(1915)

III

Осиротела печь, заплаканный горшок

Осиротела печь, заплаканный горшок С таганом шепчутся, что умерла хозяйка, А за окном чета доверчивых сорок Стрекочет: «близок май, про то, дружок, узнай-ка! Узнай, что снигири в лесу справляют свадьбу, У дятла-кузнеца облез от стука зоб, Что, вверивши жуку подземную усадьбу, На солнце вылез крот — угрюмый рудокоп, Что тянут журавли, что проболталась галка Воришке-воробью про первое яйцо»… Изжаждалась бадья… Вихрастая мочалка Тоскует, что давно не моется крыльцо. Теперь бы плеск воды с веселою уборкой, В окне кудель лучей и сказка без конца… За печкой домовой твердит скороговоркой О том, как тих погост для нового жильца, Как шепчутся кресты о вечном, безымянном, Чем сумерк паперти баюкает мечту. Насупилась изба, и оком оловянным Уставилось окно в капель и темноту.

(1914)

177

«Умерла мама» — два шелестных слова

«Умерла мама» — два шелестных слова. Умер подойник с чумазым горшком. Плачется кот и понура корова, Смерть постигая звериным умом: Кто она? Колокол в сумерках пегих, Дух живодерни, ведун-коновал, Иль на грохочущих пенных телегах К берегу жизни примчавшийся шквал? — Знает лишь маковка ветхой церквушки, В ней поселилась хозяйки душа, Данью поминною — рябка в клетушке Прочит яичко, соломой шурша. В пестрой укладке повойник и бусы Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят Бог насчитал, как жених черноусый Выменял нас — молодухе в наряд». Время, как шашель, в углу и за печкой Дерево жизни буравит, сосет… В звезды конек и в потемки крылечко Смотрят и шепчут: «вернется… придет…» Плачет капелями вечер соловый, Крот в подземельи и дятел в дупле… С рябкиной дремою, ангел пуховый Сядет за прялку в кауровой мгле. «Мама в раю», — запоет веретенце, «Нянюшкой светлой младенцу-Христу…» Как бы в стихи, золотые как солнце, Впрясть волхвованье и песенку ту? Строки и буквы — лесные коряги, Ими не вышить желанный узор… Есть, как в могилах, душа у бумаги — Алчущим перьям глубинный укор.

(1915–1916)

178

Шесток для кота, что амбар для попа,

Шесток для кота, что амбар для попа, К нему не заглохнет кошачья тропа; Зола, как перина, — лежи, почивай, — Приснятся снетки, просяной каравай. У матери-печи одно на уме: Теплынь уберечь да всхрапнуть в полутьме; Недаром в глухой, свечеревшей избе Как парусу в ведро, дремотно тебе. Ой, вороны-сны, у невесты моей Не выклевать вам беспотемных очей; Летите к мурлыке на теплый шесток, Куда не заглянет прожорливый рок, Где странники-годы почили золой, И бесперечь хнычет горбун-домовой; Ужели плакида — запечный жилец Почуял разлуку и сказки конец? Кота ж лежебока будите скорей, Чтоб был на стороже у чутких дверей, Мяукал бы злобно и хвост распушил, На смерть трясогузую когти острил!

(1916)

179

Весь день поучатися правде Твоей,

Весь день поучатися правде Твоей, Как вешнюю озимь, ждать светлых гостей, В раю избяном, и в затишьи гумна Поплакать медово, что будет «она». Задремлется деду, лучина замрет — Бесплотная гостья в светелку войдет, Поклонится Спасу, погладит внучат, Как травка лучу, улыбнется на плат: Висит, дескать, сирый, хозяйке взамен. Повыкован венчик из облачных пен: Очелье — алмаз, по бокам — изумруд. Трех отроков пещных и ангелов труд. Петух кукарекнет, забрезжит светец, В дверях засияет Медостов венец; Пречудный святитель войдет с посошком, В пастушьих лапотцах, повитый лучом. За ним, умеряючи крыл паруса, Предстанет Иван — грозовая краса: Он с чашей крестильной, и голубь над ним… Всю ночь поучаюсь я тайнам Твоим. Заутро у бурой полнее удой, У рябки яичко, и весел гнедой. А там, где святые росою прошли, С курлыканьем звонким снуют журавли: Чтоб сизые крылья и клюв укрепить, Им надо росы благодатной испить.

(1915–1916)

180

Хорошо в вечеру, при лампадке,

Хорошо в вечеру, при лампадке, Погрустить и поплакать втишок, Из резной, низколобой укладки Недовязанный вынуть чулок. Ненаедою-гостем за кружкой Усадить на лежанку кота, И следить, как лучи над опушкой Догорают виденьем креста, Как бредет позад дремлющих гумен, Оступаясь, лохмотница-мгла… Все по старому: дед, как игумен, Спит лохань и притихла метла. Лишь чулок, как на отмели верши, И с котом раздружился клубок. Есть примета: где милый умерший, Там пустует кольцо иль чулок, Там божничные сумерки строже, Дед безмолвен, провидя судьбу, Глубже взор и морщины… О Боже — Завтра год, как родная в гробу!