— Каждый день подарки, еще испортите мне ребенка, — ворчит Ма, поднимая маску, чтобы снова высморкаться.

— Доктор Клей сказал, что парню необходимы вещи, которые позволили бы ему контролировать свои чувства, — говорит Норин. Когда она улыбается, ее глаза превращаются в щелочки. — Не скучаешь по дому?

— По какому еще дому? — Ма в изумлении смотрит на нее.

— Простите, я не…

— Это был не дом, а звуконепроницаемая камера!

— Я сказала не подумав, извините меня, — оправдывается Норин.

Она поспешно уходит. Ма ничего не говорит, она что-то пишет в своей тетради.

Если комната не была нашим домом, значит, мы бездомные?

Утром, здороваясь, я хлопаю доктора Клея по поднятой ладони, и он ужасно рад этому.

— Зачем носить эти маски, если у нас и так простуда с сильным насморком? — спрашивает Ма.

— Ну, — отвечает он, — чтобы не подцепить что-нибудь похуже.

— Но ведь всякий раз, когда нам надо высморкаться, приходится поднимать маску…

Он пожимает плечами:

— Делайте как хотите.

— Маски долой, Джек, — говорит мне Ма.

— Ура!

Мы бросаем маски в помойное ведро.

Доктор Клей достает картонную коробочку с мелками, на которой написано «120» — вот как их много! Все они имеют смешные названия, написанные маленькими буквами сбоку. Здесь есть «атомный мандарин», «пушистый-золотистый», «дюймовый червяк» и «открытый космос» (а я и не знал, что космос имеет цвет), и еще «король пурпурных гор», «рацматац», «желтый-молтый» и «вон тот дикий голубой». Названия некоторых мелков специально написаны неправильно, чтобы было смешнее, например «чюдесный», но, по-моему, это совсем не смешно. Доктор Клей сказал, что я могу рисовать всеми мелками, но я выбрал те же пять цветов, которые были у меня в комнате, — голубой, зеленый, оранжевый, красный и коричневый. Он спрашивает, могу ли я нарисовать нашу комнату, но я уже рисую коричневым мелком космический корабль. В коробке есть даже белый мелок, но ведь белый трудно увидеть на бумаге.

— А если эта бумага — черная? — спрашивает доктор Клей. — Или красная? — Он находит лист черной бумаги, и я вижу, что он прав — белый хорошо виден на нем. — А что это за квадрат вокруг ракеты?

— Это — стены, — объясняю я. Я рисую себя в виде девочки, которая машет рукой «до свидания», и еще младенца Иисуса и Иоанна Крестителя. Они совершенно голые, потому что день солнечный, а из угла смотрит желтое лицо Бога.

— А где твоя Ма?

— Она вот здесь, внизу, спит.

Настоящая Ма смеется и сморкается в платок. Это напоминает мне о том, что тоже надо выбить нос — из него все время течет.

— А тот человек, которого ты называешь Старый Ник, он тоже здесь?

— Да, он сидит в этом углу, в своей клетке. — Я рисую Старого Ника и очень толстые решетки, он их грызет. Решеток — десять, это самое сильное число, даже ангел не сможет взорвать их своей газовой горелкой. Ма говорит, что ангел никогда не будет спасать плохого человека. Я показываю доктору Клею, что могу считать до 1 000 029 и еще дальше, если захочу.

— Я знаю одного маленького мальчика, когда он нервничает, то без конца пересчитывает одни и те же вещи и не может остановиться.

— А какие вещи он считает? — спрашиваю я.

— Линии на тротуарах, пуговицы — и все остальное в этом роде.

Я думаю, что лучше бы этот мальчик считал свои зубы, потому что они всегда под рукой, если, конечно, не выпали.

— Вы все время говорите о страхе расставания, — говорит Ма доктору Клею, — но ведь мы с Джеком не собираемся расставаться.

— Но вы же теперь не одни в этом мире, правда?

Ма жует губу. Они говорят о социальной интеграции и самобичевании.

— Самое лучшее, что вы сделали, — это то, что постарались как можно раньше вытащить его из этой комнаты, — говорит доктор. — Пятилетние дети еще очень пластичны.