– До завтра тебе запрещено приближаться к детям, – сказала она, глядя в сторону и всем своим видом выражая отвращение.

– За что ты так со мной? – Вырвалось у Леки против воли. – Что я тебе сделала?

– И ты еще спрашиваешь! – Фыркнула Аллочка, и через секунду скрылась в комнате, плотно закрыв за собой дверь.

– По крайней мере, она с тобой разговаривает.

Лека обернулась в поисках голоса, который сказал это, и никого не увидела. Она даже не удивилась – доведенная до крайности, напряженная, со злыми слезами на глазах, развернулась через левое плечо и побежала к себе в комнату.

Самое ужасное было в том, что ТАК уже было. И теперь пришло снова.

Тогда, много лет назад, она не говорила правды по той же причины, что и теперь. Обретя друга, сестру, верного товарища – и все это в одном и том же человеке, она безумно, до остервенения, боялась потерять. И потеряла.

Лека не стала зажигать света. Разделась в темноте, забралась в постель и с головой укуталась в одеяло. Было холодно, но холод шел словно и снаружи, и изнутри, и согреться было невозможно.

Она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания.

Женька говорила и говорила, не останавливаясь ни на мгновение, а стоящая на коленях Лека смотрела на нее, и чувствовала, как будто карточный домик рушится к чертовой матери ее мир. Ее маленький мир, который она так любила и так берегла.

Слово, еще слово, еще слово… Глаза в глаза, так близко и так ясно, будто это последний раз. Впрочем, это и было последний раз.

А потом она ушла. Потухла взглядом, развернулась и вышла, не сказав больше ни слова. Они не разговаривали несколько месяцев.

Самым ужасным было то, что Лека ничего не могла исправить. Если бы Женя обиделась на какой-то ее поступок – можно было бы просить прощения, исправиться, загладить… Но она обиделась не на поступок. Она оказалась не в силах принять Леку… такой.

Сказать, что она скучала, значило бы не сказать ничего. Просыпалась утром, и закрывала в бессилии глаза: ей больше незачем стало вставать с кровати. Женька не разрешила бы больше себя провожать, но она все равно провожала – только теперь тайно. Приходила к общаге, ждала, пока она появится, и скрытно шла следом.

Сердце ее рвалось от того, какой грустной выглядела Женька, но когда она попыталась подойти, ответом было всего лишь полное безразличия «привет».

Пришлось признать: все это правда. Не плохой сон, не страшная глупость, а самая настоящая правда… ТАКАЯ Лека Женьке не нужна.

И она попыталась жить дальше. Перестала провожать, постаралась переключиться, но ничего не выходило. День за днем она всего лишь сильнее и сильнее скучала.

А потом пришла злость.

Была суббота, и Леке совершенно нечего было делать. Она по привычке прошла, было, мимо четвертой общаги, но без Женьки там было скучно и грустно, и потому она отправилась дальше – к пятерке. Встретила по дороге Кристину и Толика, и от них узнала, что на «Базе» сегодня дискотека.

– Женька там будет? – Прямо спросила она.

И по тому, как оба разом отвели взгляды, поняла: будет.

– Ну пока, – сказала, и пошла дальше.

Идти или нет? Повидаться, попробовать еще раз, попросить прощения? А за что? За то, что от нее все равно не зависит?

Лека дошла до пятерки, поздоровалась со знакомыми ребятами, сидящими на лавочке у вахты, попросила закурить.

– Портвершок будешь? – Предложил Юра из триста одиннадцатой.

Она присела рядом и глотнула из протянутого стакана.

– На базу идете? – Спросила, закуривая.

– Попозже.

Так – за портвейном и сигаретами – скоротали час. Лека молча слушала рассказ Юры о пересдаче лабораторной, и вяло кивала на особенно экспрессивные высказывания.

С каждым выпитым глотком, росла ее злость, плавно переходя в ярость.

Ну и черт с ней! Пошла она! Если ради того, чтобы не потерять ее дружбу, надо притворяться другой – Лека не будет притворяться! Она такая, какая есть, и иной не будет.

Жизнь продолжается и без Женьки. И найдется еще человек, который полюбит Леку такой, какая она есть.

– Пошли на базу, – сказала она, когда сгустились сумерки и из корпуса «А» донеслись звуки громкой музыки.

Но ребята отказались – у них была еще одна бутылка, и ее общество казалось им более приятным, чем общество однокурсников.

Пошла одна. В вестибюле посмотрела на себя в зеркало, расправила на голове бандану, а на джинсах – рваные дырки, и, кивая на ходу знакомым, отправилась в зал.

В огнях и переливах бахала музыка. Народа было еще мало, и Женьки среди них не было.