— Ну и что?

— А то, что весело было! Перекочевали, как говорится, из хижин во дворцы.

Татьяна рассказала еще кое-что из наркомпросовских преданий; события летели так стремительно, что каждое из вновь возникающих учреждений тут же обзаводилось своей историей. Поначалу, пока не иссякли запасы фуража, в пользовании сотрудников Наркомпроса находилось директорское ландо — нарядный четырехместный экипаж. В нем ездили по районам, в дальние концы Москвы на обследования, на заседания. Впереди на козлах восседал важный кучер в цилиндре, в кафтане с вензелями лицея. Кучера побаивались: он сидел, как истукан, — ни слова! — выказывая, чудилось, даже широченной недвижной спиной презрение как ко всем действиям, так и к невзрачному виду своих новых хозяев.

А служебные бумаги размножались на шапирографе в бывшем карцере. Да, в лицейском карцере, где до сих пор на стене красуется выведенная химическим карандашом надпись: «Отворите мне темницу!» Ася улыбнулась. Довольная, что наконец-то развеселила девочку, Татьяна торопливо втолкнула ее в нетопленый, но чистый вестибюль и повела по мраморной, устланной ковром лестнице.

В коридор второго этажа выходило много дверей, на каждой висела написанная от руки табличка с названием отдела: «Отдел школьной политики», «Подотдел съездов»…

— Куда теперь? — подумала вслух Татьяна.

Ася не сразу отвела глаза от приколотого к стене объявления. Замысловатые буквы, выведенные чернилами, сообщали, что в клуб Наркомпроса «Красный петух» приглашаются все желающие прослушать лекцию о Прометее.

— А тогда, — сказала Ася, — было про Стеньку Разина…

При слове тогда черные глаза подозрительно заблестели, сигнализируя Татьяне, что не следует, пожалуй, сразу вести с собою девочку. Лучше без нее рассказать ее невеселую историю. Оглянувшись, Татьяна отвела Асю в актовый зал, пустующий в утренние часы, усадила на стул.

— Жди, — распорядилась она. — Могу я спокойно уйти? Не надуешь?

Ася обиделась.

— Что же, я обманщица?.. Как все?

Оставшись одна, Ася вспомнила с тоской, как они вместе с матерью заглянули сюда, в актовый зал, восхитились высоким лепным потолком, красивым, пусть затоптанным, паркетом. Из стен, как и теперь, торчали железные костылики, и мать пояснила, что здесь, вероятно, висели портреты лиц царской фамилии.

Изваяние Карла Маркса по-прежнему стояло а углу у окна. Теперь рядом с ним повесили большую яркую диаграмму. Ася подошла, чтобы взглянуть на рисунки и географическую карту, вычерченную от руки в центре диаграммы. Интересней всего была подпись, уверявшая, что если все книги, изданные за год Комиссариатом просвещения, сложить в ряд на полке, то полка протянется от Москвы до Рязани. В Асином воображении возникла вьющаяся меж лесов и нив проселочная дорога и по краю ее — книги, книги…

Сквозь распахнутые двери, как и в тот раз, доносились спорящие голоса, так же мелькали фигуры торопливо идущих людей. Про молодых, обязательно куда-то спешащих, напоминающих Андрея, мама сказала, что это скорее всего курсанты, что у Наркомпроса тысяча разных курсов. И вздохнула: «Счастливцы… Верят, что перевернут не только школу, но и весь мир».

Асю потянуло к окну. Прошлый раз стекла еще не были охвачены морозом и Ася любовалась лицейским садом. Среди голых кустарников и деревьев бегали дети, швырялись охапками мокрых листьев. Сейчас Асе захотелось увидеть сад в зимнем уборе. Она поскребла варежкой по шершавому инею. Затем догадалась взобраться на подоконник, отворить фортку. Белели ветви деревьев, белел весь сад. Среди сугробов толкались дети с лопатами и метлами, расчищали дорожки. Много детей…

Кто-то сзади дернул Асю за пальто. Послышался тихий, но настойчивый голос:

— Слезай! Так высунулась, что ничего не слышит…

Обернувшись, Ася мигом захлопнула фортку.

Ослушаться было невозможно: та, что стояла перед ней, была, несомненно, учительницей. Простой, скромной, может быть, даже сельской, откуда-то между Москвой и Рязанью. Из тех учительниц, которые, не повышая голоса, умеют добиться полного послушания. В этом-то Ася разбиралась! И одета, как учительница: кофточка, закрытая до самого подбородка, темный длинный жакет, юбка почти до полу, еле видны ботинки, похожие на детские, на низком каблуке. Глаза не то что сердитые, но строгие и как-то странно выпуклые. И сама, видно, усталая…

— Так слезай же! Свалишься!

Поспешно спрыгнув, Ася ушибла коленку, а главное, задела и без того ноющий локоть, но только чуть поморщилась и лихо поправила сбившийся набок капор. Вряд ли кто из учеников этой женщины решался хныкать в ее присутствии.

Ася сказала с деланной веселостью:

— А что? Баловаться нельзя? В саду полно ребят, а я и посмотреть не могу…

— Вот ты кого высмотрела! — улыбнулась женщина и сразу стала другой. Она как-то по-домашнему пригладила свои темно-русые волосы, прикрутила растрепавшийся пучок. — Понравились наши ребятишки?

— Как, ваши?

— У нас, у Наркомпроса, свой показательный интернат.

Слово «интернат» было знакомо Асе. Она похолодела от страшной догадки.

— Могут сразу схватить?

— Кого?

— Меня! В приют… В интернат ваш несчастный.

— Чего же ты испугалась? И как это ты очутилась у нас?

— Добрая фея привела.

— Кто?!

— Большевичка одна. Хитрая! Как и все они, понимаете? — Черные глаза Аси вдруг сердито блеснули. — Вы чему смеетесь? Истинная правда! Вела меня сюда, а про интернат ни словечка. Зубы заговаривала.