В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.

* * *

Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.

Появлялся усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:

— Ян, я тут ничего не пойму! Куда, скажем, вот эта вставка: «На обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом с полуразвалившимися трубами, в которых уже вили гнезда галки»?

Бунин объяснял — куда.

Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она свою «продукцию» сдавала Ивану Алексеевичу. Тот правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» — Галине.

Перед заходом солнца, верный давней привычке, Бунин шел на прогулку по грасским холмам.

Прежде его почти всегда, кроме тех случаев, когда он хотел побродить в одиночестве, сопровождала Галя.

Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело — Бунин никогда не настаивал.

Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины — они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.

Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна — Магде. И почти ежедневно, среди обширной почты, попадалось ответное послание из Дрездена.

Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.

Он заказывал ей дорогие вещи — она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел.

Начинал он читать ей стихи или говорить о написанном им — Галина откровенно скучала.

Зато она много и охотно говорила о Магде.

…Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, нечто такое, что Бунина отвращало чисто физически.

Теперь Галя настойчиво просила:

— Как было бы хорошо, если Магда погостила у нас…

Бунин согласился.

В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой — в «светелке» на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.

«Девчата» почти не расставались: вместе спускались к столу, вместе гуляли, вместе затворялись в светелку.

Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, а потом его осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения «девчат» были явно противоестественными.

Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того, что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно, с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.

Он теперь более не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.

Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по грасским окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине, не думать о ней, но чем больше он старался, тем сильнее и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!

Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова, и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.

Бунин был готов все бросить и укатить на долгое время из Граса, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.

Но на него вновь навалился весь ужас ревнивых переживаний и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться. Он приходил в кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.