Шрифт:
Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся их разрыву, которого она давно хотела и ждала, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.
11 июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».
Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:
— Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Деньги есть, лучше будем жить как жили — снимать!
Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.
А вскоре придет день, когда не то что виллу, опять не на что будет кусок хлеба купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».
Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, запонки, флаконы с дорогим одеколоном, да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.
Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом, но, как говорят, факт остается фактом. 10 мая 1936 года он записал в дневник:
«Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно — был вполне сумасшедший. С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».
Ну а пока что, неспешно ступая по излюбленной Наполеоновой дороге, нашептывал стихи:
Отлив. Душа обнажена. Душа гола, и безобразно Чернеет ил сырого дна.Внизу, в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит хвойный ковер.
Гляжу с холма из-под седых олив На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный, Что льется по стволам, игрив и прихотлив.Эти стихи при его жизни никто не узнает. Записанные на клочках бумаги, они станут дожидаться своего часа. И он придет: на склоне жизни, за несколько месяцев перед своим «освобождением», их опубликует верная памяти мужа Вера Николаевна.
Но пока что стихи давали его измученной душе мгновенное забвенье:
Листвою мелкою, лимонной Засыпан черный путь лесной, Осинник, сизый, обнаженный, В свинцовом небе надо мной.Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Но спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался не только на верхушках высоченных сосен, но и блестел по хвойной золотистой подстилке.
Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал свою связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со вселенной и Его делами казались ничтожными.
И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное.
Его уста жарко выдохнули:
— Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце?
И тут же пришло твердое решение:
— Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг — я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу — в меру сил своих, — как Толстой шелк Богу, как понимал Его волю.