Вот он лежит передо мной, бунинский экземпляр книги Полнера. Что занимало ум Ивана Алексеевича, какие мысли волновали его? Приведу лишь две.

«…Разногласия супругов не прекратились. Прежней любви — теплой и человеческой — уже не заметно в будничных отношениях Толстого к Софье Андреевне. Он даже сознательно работал над избавлением себя от исключительных привязанностей — это входило в его теории. Его идеал — ровное благожелательство ко всем людям, и в особенности к врагам. Исключительные привязанности к близким людям — грех и должны быть преодолены. Конечно, все это теории. В действительности, в повседневной жизни он оставался человеком, потеряв прежнюю любовь к жене, далеко не всегда способен был относиться к ней «по-христиански». Часто он волновался, сердился, издевался.

Софья Андреевна, напротив, сохраняла остатки личной привязанности к нему. Она ухаживала за ним, всячески заботилась об его телесном здоровье, волновалась и краснела от малейших знаков его внимания. Но учение Толстого она ненавидела всеми силами души: не говоря уже о том, что оно стояло в полном противоречии с ее любовью к семье и к материальным условиям жизни, оно, это учение, отнимало у нее душу любимого человека и ставило преграду между ним и ею. Оставшись изолированной среди толпы поклонников Толстого, она ожесточилась и при малейших намеках на толстовские идеи считала необходимым возражать. Насмешки Толстого, его протесты, его отзывы о семье, браке и женщинах действовали на нее вызывающе и заставляли со своей стороны, не стесняясь ничьим присутствием, доказывать противоречия толстовских идей и смеяться над ними. При этом ее самоуверенность, на которую жаловался Толстой еще в первые годы после женитьбы, развилась до невероятных размеров. Полное неуважение к идеям «великого» Толстого шокировало его благоговейных последователей и не могло не действовать на него самого».

«…В доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собою всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивала завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…

Жизнь восьмидесятилетнего Толстого была отравлена. Тайно составленное завещание лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальной женою и ее противниками, готовыми обвинить больную женщину во всевозможных преступлениях.

Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.

Подумать, — говорил он, — эти угрозы самоубийства — иногда пустые, а иногда — кто их знает? — подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?»

В доме Бунина тоже далеко не всегда был праздник. И сцены бурной ревности, и семейные неурядицы — он тоже все испытал. Но все же Вера Николаевна, в отличие от Софьи Андреевны, всегда понимала, с каким необыкновенным человеком живет. И ее в самые трудные минуты утешало, что она — жена великого Бунина.

Хотя Вера Николаевна, в отличие от Софьи Андреевны, была лишена главной радости — материнства. Это светлое чувство она щедро изливала на «Яна», на Зурова, на всех, кто оказывался рядом.

Дух, право, замирает, когда следишь за полетом бунинской мысли, ясно отразившейся в пометах на книге Полнера. То и дело повторяются на полях многозначительные пометки: «А я?», «И я!»

Бунин словно примеривает свою жизнь к жизни великого Толстого. И находит много общего. Они оба принадлежали к деревенскому помещичьему кругу. Одинаково сильно были привязаны к сельскому быту, старинному укладу. Не затруднялись порой употреблять «мужицкие» слова. Оба много размышляли о смысле жизни, о ее суетности и испытывали жуткий страх перед смертью. Оба ненавидели стремления к насильственным способам перемен жизни общества, страдали при виде жестокости и глупости. Не видели смысла в государственной службе, карьере и наживе. С ироническим презрением смотрели на сложившиеся мнения.

До поразительного были схожи их литературные вкусы. К примеру, оба восхищались Пушкиным, Лермонтовым, Герценом, «не воспринимали» Достоевского (хотя не отрицали его великого провидческого дара), дружно ненавидели все модернистские течения в искусстве.

Полнер заключает свою книгу рассказом о том, как по делам издания сочинений Толстого в страшный 1918 год он приехал в Ясную Поляну. Софья Андреевна встретила его с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже 74 года. «Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая — она тихо, как тень, скользила по комнатам и казалось, при сильном дуновении ветра — не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы.

Я тоже прошел на могилу. Толстой погребен в глубине парка, на краю оврага, под большими, развесистыми деревьями. Вокруг необделанной земляной насыпи — деревянная решетка. Внутри — простая скамья. Все было тихо в этом уединенном месте. И только непонятный шелест низко склонившихся ветвей будил грустные мысли.

Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом. О Черткове говорила без раздражения, но с холодною, ясно выраженною неприязнью.