Шрифт:
Ее донимают две мысли — величие «замечательного фашиста» и досада на неловкого, подобострастного мужа.
Она называет их отношения «неудачным романом».И далее:
«Муссолини, конечно, сделал прекрасный жест, исполнив свое обещание и, несмотря на обстоятельства (война!), дав возможность Дм. приехать в Италию для Данте. Не был ли этот, однако, жест известного культурного снобизма? Так же, как его будто бы интерес к Данте и к Дм. во время их первого свидания, в тихое еще время, без войны (в декабре 34 г.). Но Дм., этому интересу тогда поверив, продолжает верить и теперь. Удивительно, конечно, что и в это жаркое время М. нашел-таки возможность дать Дм. новое свидание. Неудивительно, что оно не было похоже на первое: сам Дм. признается, что М. как-то огрубел, смотрел непонимающими, «рачьими» глазами и как будто забыл и Данте, и Дмитрия. Но Дмитрий попросил второго свидания (и надеется на него), чтобы получить «ответы на некоторые вопросы»…»
И далее признание: «По существу, он (Муссолини. — В. Л.)не интересуется ни прошлым, ни будущим, ни Данте, ни «вселенской церковью», ни даже послезавтрашним положением Европы…
Вот я и думаю: еслиМуссолини удосужится прочесть эти длинные, куда-залетные «вопросы» Дмитрия; еслион даже удосужится дать ему второе свидание (в чем я сомневаюсь) — ничего из этого не выйдет, ибо на такие вопросы нельзя отвечать…»
Нет, не оценила Гиппиус способностей своего мужа. Еще дважды он сумеет припасть к стопам несравненного дуче.
* * *
13 февраля 1937 года во всю громадную обложку «Иллюстрированной России» был изображен Муссолини: в полном военном облачении, подбоченившись, с легкой улыбкой мудреца, дуче гордо взирает вдаль.
И подпись: «Д.С. Мережковский у Б. Муссолини».
Журнал публиковал главу «Встреча с Муссолини» из книги Дмитрия Сергеевича о Данте. Захлебываясь от восторга, Дмитрий Сергеевич писал:
«…Мировое значение Данте предчувствует, кажется, только один человек в мире — Муссолини. Я это понял уже во время первой нашей беседы… Нынешней весной я видел Муссолини снова, и он после беседы позволил мне задать несколько вопросов о Данте— «не слишком много и не слишком трудных», — как он сказал на прощание, с той обаятельно-простой улыбкой, которая, точно чудом, устанавливает равенство между ним и собеседником, кто бы он ни был».
И далее неустанный визитер пишет о «трех удивлениях», которые он испытывает пред ликом «великого вождя»:
«Первое: он прост,как все первозданное — земля, вода, воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление, большее: он добри хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается, а тому, кто с ним сейчас, — больше всех. Он для меня близкий и родной, как на далекой чужбине, после долгой разлуки, нечаянно встреченный и узнанный, — брат.
Третье удивление величайшее… он смиренен».
И тут же фотография: супруги Мережковские на обеде в «Гранд-Отеле», данном «фашистским синдикатом».
Но вскоре «несчастная любовь» (выражение Гиппиус) к дуче перейдет в тихую ненависть.
Обещал деньги, — сетовал Мережковский, — но не дал! Не думал, что он такой коварный.
Погрустневшая Гиппиус писала в дневнике:
«Как всякий страдающий такой любовью, он все бранит теперь вокруг, вплоть до виллы Боргезе и всех итальянцев скопом. Прибавилось к тому и безденежье — вечная наша нуда, в Париже доведшая нас до крайности. Но в прошлом году были перспективы, теперь — никаких. А во Франции кризис… и такая дороговизна, что мы явно обречены на полуголодное существование. Испания— длится [война]. Италия целуется с Германией. В России — сталинский бедлам, расстрелы».
Ну вот, все ясно, как в старом анекдоте: продавались не ради удовольствия — ради продовольствия.
Все ближе был первый день сентября 39-го года — роковой, кровавый день.
Впереди был и главный «подвиг» Дмитрия Сергеевича…
Но, прежде чем совершить его, Мережковский отправит Муссолини его же труд жизни, вышедший в парижском издательстве «Возрождение» — «Доктрина фашизма с приложением «Хартии труда». Просьба единственная — оставить подпись «на память»!
Мережковский, вне себя от счастья, показывал всем встречным-поперечным полученный от дуче экземпляр, украшенный его автографом: «Фашизм — счастливое будущее трудящихся».
Но этот грех невелик. Тем более что не так-то уж много радостей оставалось Дмитрию Сергеевичу.
3
В августе 1939 года в Бельведер въехали новые хозяева.
Бунин принялся за поиски другого жилья, на этот раз в Каннах.
— Надоело грасское захолустье, — рассуждал он. — В Каннах, конечно, тоже не столица, но все-таки некоторое оживление, курортники, да и пляж… Будем в море купаться.
— А что делать с квартирой в Париже? — недоумевала Вера Николаевна.
— Мне не хотелось бы опять платить за две квартиры, — вздыхал Бунин.
— Надо ликвидировать на «Яшкинской» улице…
— Надо! — соглашался Бунин. — Но не сразу.
Вера Николаевна высказывала сомнение:
— А если, как ты говорил, война начнется?
— Тогда вообще разумно обосноваться в Грасе, в той глухомани прожить будет легче.
Вера Николаевна недоуменно разводила руки:
— Я уже окончательно запуталась: Париж, Канны, Грас, война… Какие мы с тобой непрактичные!