И дальше после недолгого молчания Саша сказал:

– Мы обязаны в первую очередь себя самих узнать. Что нам какие-то французы, немцы и американцы – нам с ними детей не крестить. А с собой, с собственной душой нам придется жить вечно.

Хорошо сказано. Или вот это: «Мы живем не снаружи, а внутри самих себя, поэтому важно только то, что у нас вот тут» – процитировал я слова Саши, ткнув себя пальцем в грудь. – И еще: «Не важно где, важно как!» Что тут скажешь на столь убийственный аргумент!

– Вот оно! – воскликнул Володя, хлопнув меня по колену. – В этом вся суть твоей поездки в Запорожье. Ради этого вывода ты и ездил туда: мы живем внутри себя! И еще – ради любви. Эти ребята, да и всё то, послевоенное поколение, еще не растеряли любовь.

– Да, да, – прошептал я, – пожалуй, ты прав. Я вот тут подумал, что Запорожье – это нечто за порогами, за преградой. Нечто, что преодолело препятствие, стало отправной точкой. Удивительно! Я доверяю тому детскому прошлому больше, чем настоящему; а себе-ребёнку, больше, чем себе-взрослому. Тогда я умел быть счастливым в нищете. Тогда мы все были одинаково бедны, но при этом жили очень интересно. А сейчас я только учусь этому. Пытаюсь вернуть себе утраченное.

Земляничные поляны

– Отведи меня в храм, – попросил я Володю на следующий день. – Хочу исповедаться. Мне уже пора.

Пылинка за пылинкой, капля грязи за каплей, грешок за грешком – накопилось мерзости в душе, хоть святых выноси! Будто тёмная туча сгустилась надо мной, вокруг и внутри – и скрылись Небеса. Говорят: «Вот здесь только что Господь прошел!» Бегу, трогаю следы Его, но нет, всё унесло ветром, тем самым испепеляющим ветром пустыни, от которого лишь песок да пыль и ничего живого. Вот здесь, в этом месте часто видят Господа нашего, бегу туда заплетающимися тяжелыми ногами, сижу, стою, жду – ничего. И в это место принёс я свою черную тучу с горячим ветром, и здесь для меня ничего живого, лишь пыль да песок. Куда бежать? Бессмысленно. Всюду со мной душа, а внутри – мерзость запустения.

Остановись и прижги ростки отчаяния хотя бы на время. На какое время? Оно словно замерло, как самоубийца перед падением в пропасть. На время твоего покаяния. Чтобы взять в руки карандаш и будто пинцетом вытащить из души занозы грехов и записать на бумаге, прикрепить их к хартии и бежать в храм, бежать, не оглядываясь, как от убийцы к стражу порядка: защити! И там, на позорной страшной исповеди безжалостно испепелить этих пришпиленных уродцев огнём благодати и выйти из храма очищенным, с возрожденной надеждой в сердце. И тогда вернутся и аромат следов, только что прошедшего здесь, в этом месте Спасителя и свет, оставшийся в пространстве от дозорного обхода владений Света светов, Света истины и надежды на прекрасное будущее.

На рассвете мы облились холодной водой и бодро зашагали по лесу. Володя тащил в руках два больших пакета. Он переложил в них половину содержимого холодильника.

– Надеюсь, ты не против поделиться с малоимущими? – спросил он, когда я застал его за этим занятием.

– Конечно, – кивнул я, – от недоедания мы с тобой точно не страдаем.

 Мне досталось вслух по памяти читать утреннее правило. При этом не уставал любоваться стройным просторным лесом, голубым небом над нами. На разные голоса пели птицы, звенела мошкара. Тут и там выглядывали бурые шляпки грибов, будто посмеиваясь: врешь, не возьмёшь! Да уж, сейчас нам не до вас, ребятки, но вы не обольщайтесь, на обратном пути у вас шансов не будет. А вот это вообще нечто вызывающее! Вы только взгляните на это бесстыдство! Огромная поляна – и вся ярко-красная от земляники. Она тут просто ковром под ногами стелется, а сорвать и бросить в рот хоть пяток ягодок нельзя. А запах-то какой! Ну просто голова кружится! Томный густой железистый аромат проникал в ноздри и заполнял собой и легкие, и голову, и всего тебя от макушки до пяток; а полость рта – обильной слюной. Но и это искушение мы преодолели и вошли в сумеречный густой ельник. Тут дышалось легко и безопасно. Но вот за соснами, да березами высветило золото осиянного солнцем поля, и мы вышли из лесу.

Между поселком и лесом, на покатом холме, стоял небольшой храм. Мы вошли под его уютную сень – и сразу окунулись в атмосферу покоя и тишины. Кроме нас стояли всего-то с десяток бабушек, две сестрички лет от четырех до десяти и двое мужчин, один из которых был старостой, другой – алтарником. Я как-то быстро оказался рядом с аналоем, чуть ни в упор взглянул священнику в глаза и… осёкся. Батюшка смотрел так, будто знал меня с рождения, он видел во мне то, чего я и не подозревал. Ну, думаю, то что нужно, опять мне крупно повезло – и стал рассказывать о событиях последних месяцев. Как я и думал, священник мягко оборвал меня и сказал нечто очень важное:

– Ты задаешь вопросы, ответы на которые и так знаешь. Ну хорошо, для твоего утешения повторюсь. Да, существует опасность прелести. Да, враг непрестанно обольщает христиан всеми возможными способами, в том числе, видениями и снами. Но при этом из Библии не вычеркнешь пророчеств Авраама, Иакова, Лавана, Гедеона, Соломона и Даниила, Иосифа-обручника, апостола Петра – все они были во сне. Никто не вправе оспаривать Божии слова, сказанные пророку Иоилю: «Излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения» (Иоил. 2: 28).»

Рядом с нами уже минут пять стояла бабушка и трясла книжкой акафиста, привлекая к себе внимание и шепча на весь храм: «А меня благословили!» Батюшка смотрел на неё и, видимо, ожидал, когда же она сама догадается, что мешает и уйдет. Но нет, не догадалась, он прервался, взял из рук старушки книжку акафиста, благодарно кивнул и с улыбкой продолжил:

– Помнишь, как куратор ЦК по Союзу Писателей Поликарпов пожаловался Сталину, что его подопечные ведут себя нехорошо: пьют, романы заводят, лишнее болтают? Что ответил «отец всех народов»? А Сталин сказал: «Других писателей у меня нет». Примерно так у Спасителя и с нами, грешными: нет других! Ты думаешь, нынче молитвенников много? Нет. В лучшем случае, один-два процента от верующих. А сколько созерцателей, учитывая непрестанные окрики фарисеев: прелесть, прелесть! На порядок меньше, чем молитвен­ников. Вот такая арифметика…