оборону,

отбиваясь, чем попало: палками, банками, бутылками, сухой картошкой, кирпичами

от печки. А они все лезут и лезут: воют, визжат, рычат, тявкают, хрипят…

Острые клыки оскалены, глазищи горят, как поленья в топке, шерсть дыбом и

колышется, мощные лапы отрывают ставни и разбивают стекла… Я несколько раз

просыпался и, только убедившись, что сон не стал явью, вновь впадал в забытье и

начинал опять сражаться с очумелыми псами, пытавшимися отнять у меня Пашку.

Только когда за окошком стали появляться первые робкие голубые блики рассвета, я наконец успокоился и заснул крепко. Псы отступили и уже больше не угрожали

нашему существованию…

ПОД ЗЕМЛЕЙ

Я проснулся от странного

ощущения тревоги, навеянной, наверно, кошмарными снами. И эта тревога еще более

усилилась, когда я, обернувшись, не увидел рядом с собой Пашки. Тогда я

выглянул из-за трубы. Кругом было тихо и как-то печально. Необычно яркий для

утра луч солнца проник в узкую щель заколоченного окошка кухни, и пыль

заискрилась в нем сказочными самоцветами. Спрыгнув на скрипучий пол, я

быстренько размялся и вышел в соседнюю комнату. В доме никого не было, а окошко

оказалось открытым. Я выбрался наружу. Утро хоть и было еще ранним, но парило

уже нещадно. Похоже, собиралась ранняя гроза. Воздух стал липким, густым, тяжелым. Точно так же было в тот день, когда мы сели на паром, в первый день

нашего нового путешествия. И мелькнула мысль: «Может, таким днем оно и

закончится?!»

— Паш! — позвал я и

обрадовался тому обстоятельству, что снова могу говорить, хотя еще и не так

громко.

Ободрившись, я обошел

дом и увидел девчонку. Прасковья сидела на крылечке, как-то печально

согнувшись, и ее плечи тихо подрагивали. Наверно, она плакала. Я подошел к ней и

присел рядом.

— Паш, ты чего?

Она не ответила, только

отвернулась и всхлипнула.

— Ты что, плачешь?! Да

брось ты! — я тронул ее за плечо. — Все же нормально. Сейчас пойдем на холм, и

там нас заберут спасатели! Видишь, я и говорить опять начал! А собак больше не

бойся, я их теперь вмиг колом успокою! Ну, чего ты?!

— Жор, это же все из-за

меня, дуры, получилось! Надо было послушаться тетю Зою и не плыть за платком, а

возвращаться на паром… — утирая слезы, ответила Пашка. — А теперь вот я

только всем все испортила. Родные места себе не находят, не знают, что со мною, жива ли! Спасателям покоя не даем вот уже целую неделю! И у тебя вот Египет

отняла, и тебе уже столько дней приходится мучиться здесь со мною! В этом

бесконечном лесу… В этом непрерывном походе… — и она вновь зашмыгала носом.

— Паш, да брось, ну что

ты, в самом деле! Плакать еще из-за этого! Да провались он, этот самый Египет!

Да мне, если хочешь знать, теперь приятнее с тобой тут путешествовать, чем

любоваться седой стариной пустыни! Я же о Египте и так уже почти все знаю!

Просто хотелось все лично поглядеть, убедиться… А вот в этом нашем новом

путешествии я открыл для себя столько всего нового и интересного, о чем даже и

не помышлял никогда!

— Это правда? —

всхлипнула девчонка.

— Конечно! Родных,

разумеется, очень жалко, ну а в остальном-то все у нас нормально. Жить еще

можно. Такого похода я уж точно никогда не забуду! У тети Клавы и то не было

ничего подобного! Умрет, бедная, от зависти! Мне, знаешь, уже как-то и в Египет

после всего этого ехать больше не хочется… А может, еще и успею! У отца

отпуск большой. Вот сегодня нас подберут и дня через два уже дома будем

посиживать! Так что, смотри веселей, Пятница! Наша жизнь на острове

завершается! Да если б не этот поселок-призрак, то уже сегодня поехали бы на

поезде по своим норкам. Давай, пошли скорее на холмы! Мне кажется, над лесом

уже что-то гудит!

Пашка успокоилась,

утерла широким рукавом лицо и, взглянув на меня ясным взглядом промытых слезами

глаз, улыбнулась и, протягивая мне свою руку, тихо, но решительно сказала: — Пошли!