После окончания службы они снова трапезничали под молитвы и чтение жития святого. И все это Виктору сейчас представлялось гениальной постановкой, в которой низменное поглощение пищи превращалось в освящение даров и благодарение за заботу о нуждах для продолжения жизни, предназначенной для чего-то очень высокого. Вопросы все множились, а ответов его рассудок выдавать не торопился. Тупеет он здесь, что ли?

Утреннего монаха-огородника здесь не было, на службе он его тоже не видел. Когда они выходили из трапезной, Виктор спросил у монаха, что за старик работает на огороде. Тот объяснил, что он духовник монастыря, архимандрит.

«Вот так... А почему же он назвал себя ничтожеством?

Что они тут напускают мистику? Что за спектакль затянувшийся? И почему только я выпадаю из роли и участвую на правах статиста? Может быть, пора открыть карты и объяснить им всем, кто я и что могу?»

Виктор решил немедленно идти к старику. «Как там его зовут? Рафаил. Опять все не как у людей... Пора тут навести порядок. Заигрались ребятки».

Дверь кельи старца открыл какой-то молодой монашек, впустил гостя внутрь и вышел. Старец поднялся с кровати навстречу. Виктор, как его учил Олег, попросил благословения, сложив руки ковчежком. Старец перекрестил его, поцеловал в плечо и вдруг упал перед ним на колени и поклонился в пол. Пока Виктор пытался осмыслить, что произошло, старец поднялся и как ни в чем не бывало, заговорил:

— Служба наша тебе понравилась?

— Да, впечатляет. Если бы я как режиссер ставил этот спектакль, то использовал бы именно ваши приемы.

— Режиссер этого таинства — Сам Господь Бог. Это Он Духом Святым дает Церкви правила поведения. И чем меньше в таинствах человеческого, тем лучше.

— Вот только... Я себя чувствовал чужим.

— Это твой враг не пускает тебя к Богу.

— Какой враг? Как это не пускает? — слишком громко для этой кельи воскликнул Виктор.

— Ты хочешь увидеть своего врага? — старец говорил тем тише, чем более распалялся собеседник.

— Я за этим к вам и пришел. Мне надоела вся эта ваша напускная мистика. Если у меня есть враг, то я должен его знать. Иначе как мне с ним бороться?

— Ладно, попробую тебе помочь. Присядь пока на стул, — он повернулся к иконам и стал монотонно что-то проговаривать.

Среди множества малопонятных слов Виктор расслышал только после «мне»: «немощному», «ничтожеству», «грешной земле». «За что он так себя-то?» — успел подумать Виктор, вдруг его обдал сильный жар, и он впал в бесчувствие...

...Сквозь улетающие вдаль тающие тени он расслышал голос старика:

— Что, сынок, сильно испугался? — рука старца лежала на его пылающей голове.

— Так эта черная образина и есть мой враг? — услышал Виктор собственный голос как бы издалека.

— Он самый, — чересчур спокойно ответил старик.

— А эта пропасть, в которой кричат миллиарды людей?.. — снова услышал он свой сдавленный шепот.

— …То самое место, в которое он тебя заманивает.

— А почему это чудовище с таким страхом от вас убежало?

— Боится оружия, которое дал мне Господь.

— И что это за оружие такое?

— Самое мощное. А называется оно смирение.

— Так просто?

— Просто... И вместе с тем очень сложно, — вздохнул старик. — Это наука из наук. Вот уже больше полувека я, грешный, обучаюсь этой науке, а все еще младенец в ней. Когда начинал, не представлял даже, сколько во мне гордыни, как трудно будет ее выдирать из души. И если бы не помощь Господа, погиб уж давно... Да ты видел одного из малых врагов, а когда начинаешь его прогонять, на смену этому враги покрепче приходят. И тогда, если не смиришься до конца, не отдашься полностью на волю Божию — погубят. Так что просто — только на словах.

— А что, воевать с ними обязательно?

— Нет, конечно. Можно сдаться в плен, и тогда попадешь туда, где кричат. Так поступает большинство людей. Врагам только этого и надо. Страдания грешников в аду — это их пища, а аппетит у них отменный.

— Так что же получается, мой талант — дело его рук? Этой черной образины? Он, так сказать, мой вдохновитель? Я-то думал, что это — искра Божья.

— Враг сам ничего не может созидать, он — вор и лжец. Его ложь паразитирует на делах человеческих, обращая их во зло. Как только смирение подменяется гордыней, любовь — тщеславием или жадностью, так благое дело превращается в злое.

— То есть опять все возвращается к смирению?

— Да.

— Как мне научиться этой науке?

— Для начала в мыслях о себе замени слово «гений» на «ничтожество». Потом искренне поверь в это.

— А вот это, я думаю, будет сложно, отец Рафаил! Я ведь цену себе знаю.

— Еще нет. Вот когда ты поймешь, что все хорошее в тебе — от Бога, а все плохое — твое собственное, вот тогда и оценишь себя правильно.

— Значит, я — ничтожество? Но тогда разве я смогу вообще что-нибудь делать? Я уж не говорю — творить что-нибудь качественное. Если я — ничтожество, то и мои произведения будут ничем.