Михаилу здесь очень нравится. Действительно, тишина внутри крепостных стен такая, что страшно нарушать ее даже своими шагами. За собором от дороги сразу крутой спуск к реке. Отсюда открывается раздольный вид на пойменные луга, летящие до самого леса на горизонте. Неохватные глазом воздушные просторы отрывают сердце от земли и возносят в пронзительно-синие высоты. Даже если молча смотреть на это величие, то душа наполняется чувством присутствия Творца.

Обходим собор, подходим к колокольне. Но вот у стены я замечаю свежую могилу. На деревянной табличке дубового креста вырезано кириллицей знакомое имя…

…Ушел человек от нас. Ну, казалось бы, что странного в уходе больного старика? Почему же сердцу так тесно в груди?

Мне удалось соприкоснуться с ним однажды, да и то лишь едва-едва. Многие недели, месяцы после нашей встречи до меня доходили вести: он продолжает болеть, у него сильная астения. Он с утра задавал себе ритм и упорно делал свои последние дела, из последних сил. Превозмогая тупую ноющую боль, разливающуюся по всему телу тяжким бессилием.

Как возгорелась в нем эта жажда сделать как можно больше для Того, Кто вызвал его из суетной толпы и призвал к Себе? У него имелось большое дело на земле: лечить наркоманов. Ну что бы ему не успокоиться на этом? Нет, его призвание Свыше оказалось сильней, чище, богаче. Он делал много для Иоанно-Богословского монастыря. Впрочем, бывает ли много от человека Богу? Не в вечном ли неоплатном долгу мы перед Спасителем, растерзанном за нас на позорном славном Кресте? Но по Своей неоценимой милости Он принимает от нас столько, сколько нам посильно 3/4 то есть почти ничего. Да и кто способен оценить наши жертвы Богу? Только Он, прозревающий самую глубину нашего сердца. Только Тот, Кто при жизни на земле в медной лепте вдовы узрел великое богатство.

Несколько последних лет он отдавал все заработанные деньги в монастырь. Увешанный сумками, носился по Москве, выпрашивая у знакомых все полезное: деньги, книги, иконы, утварь, еду… Все больше пешком, экономя каждую копейку даже на транспорте. И увозил в далекий нищий монастырь.

Мы встретились с ним в переходе метро. Он обнял меня, шепотом назвал братом, извинившись присел на корточки, обхватив руками живот. Оттуда, из резаного-перерезаного желудка, пульсирующая боль хлестала по всему телу. Он глубоко дышал, пережидая приступ, и сквозь огонь боли 3/4 бледный, седой 3/4 синими губами улыбался мне… застенчиво улыбался!

После той встречи я искал его, чтобы съездить в монастырь именно с ним. Чтобы услышать, что это для него. Чтобы наговориться всласть, досыта. Меня все интересовало в нем: детство, работа, болезнь, что он читает, о чем думает, что кушает. Но самое главное 3/4 это его любовь к апостолу Любви и его обители. Но, видимо, нет на то воли Божией. Или я того не стою… Досадно мало знаю об этом человеке. Но достаточно, чтобы полюбить его как старшего брата и после его смерти всю ночь слезно горевать о его уходе.

О чем плачем мы, когда узнаем о смерти такого человека? О тайном ли монахе, который жил в миру, но миру не принадлежал? О православном ли, всего себя положившего жертвой к стопам Призвавшего? О преставлении такого человека надлежит радоваться. Такая кончина 3/4 это переселение от земной скорби к небесному блаженству. Нет, о себе мы плачем! О своей загубленной, растоптанной жизни. Что в свои сорок пять успел я сделать? Если что и пытался, то все испохабил тщеславием, измарал грязью страстей, черным хвастовством. Где мои дети-молитвенники? Где верующие друзья? Кто по смерти моей будет читать об упокоении псалмы и на каждой «Славе» молить о прощении «вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенского»?

Умер человек для нас. Нет его среди живущих на земле. Но сколько любви сумел оставить он после себя!

Когда ходил он среди нас по Москве, собирая помощь монастырю, 3/4 везде и все над ним посмеивались: «И чего ему все неймется? И что он все носится? Зачем занятых людей от дел отрывает? Уж не сумасшедший ли он?» Нет, дорогие! Как раз он-то и был самым нормальным из нас всех… для Царствия Небесного, которое «не от мира сего».

Оставляем Михаила в монастыре. Прощаемся как братья. И нет в его глазах прежнего страха, но спокойствие воцаряется в душе. Да еще уносим в сумках несколько пачек зеленоватой бумаги, от которых неискушенные люди в обморок падают. «Возьмите себе и раздайте при случае кому нужно. Уверен, что у вас это получится лучше, чем у меня», 3/4 смущенно улыбается он на прощанье.

«С Богом невозможно расплатиться!» Как ты прав, святой Иоанн Златоуст.

За тех, кто нас ненавидит

К вечеру входим в маленький зеленый городок, вытянутый вдоль высокого берега реки. На противоположном возвышенном его крыле поблескивает золоченой луковкой храм. Местное население понуро идет с работы нам навстречу. В это время воздух взрывается веселым колокольным перезвоном: «И-ди-те сю-да! Иди-те сю-да! Здесь жизнь и свет! жизнь и свет!» Вступает большой басовитый колокол: «Ждё-о-о-м-м-м-м! Ждё-о-ом-м-м-м!».

Кажется, небо поднимается и раздается вширь, едва вмещая под голубым сводом этот густой обильный перезвон. С деревьев срываются стаи скворцов, голубей, малых пичужек 3/4 и носятся, верещат на все голоса. Все живое, цветущее, зеленеющее, порхающее, прыгающее 3/4 устремляется к источнику звона, где золотой крест сильным побегом вырастает из луковки над синим церковным шатром.

И только люди понуро плетутся не поднимая голов.

В центре городка на площади стоит бетонный общественный туалет. Конечно, вещь необходимая и полезная, ничего не скажешь. Метрах в пяти, напротив дверей, через которые снуют нужда­ю­щиеся поселяне, лежит поваленный бурей тополь с подсохшей листвой. На его стволе и толстых ветвях устроились молодые люди с гитарой и пивом в руках. Воздух, напитанный тяжелым духом и хлорными парами, сотрясается от пулеметной очереди скверно­словия. В мои уши, пробивая броню молитвы, лезут фразы о бравых похождениях местных донжуанов. Тоненькие девушки, нежные, как цветы, то и дело взрываются одобритель­ным хохотом.