Робби пришел ровно в шесть часов. Молодая женщина уже ждала его на террасе. Парень выглядел смущенным, взволнованным и начал с того, что преподнес очередной внушительный букет.

— В ближайшем цветочном — праздник? — весело сказала Гермиона, укладывая розы на стол.

— Ты не сердишься? — облегченно спросил Робби. — Я не совсем понимаю, почему ты убежала. То есть я, наверное, понимаю… И я хотел…

— Стоп, — оборвала его Гермиона, — для начала вводим новые правила общения: долой солнечные очки!

— Что-то не пойму, хороший ли это знак, — хмыкнул парень, снимая защиту своих мыслей. — Гермиона… Я хочу сказать, что ты, верно, неправильно меня поняла. Я… Ты могла подумать… В общем, я…

Гермиона не дала ему договорить и, стремительно вскочив с диванчика (притом больно ударившись бедром о стол), закрыла рот приятеля долгим поцелуем. Не давая ему опомниться, женщина стала расстегивать одежду, не отрываясь от губ остолбеневшего парня.

— Герм… иона… Что… Да… Здесь же всё видно!

— Пойдем в гараж! — тяжело дыша, отстранилась женщина, нащупывая за спиной ручку двери.

— Но я…

Она опять не дала ему договорить и стремительно увлекла в темное помещение, навстречу старому хламу и любви.

Чертов «Take a break»! «Мужчина в любом возрасте пугается подобных разговоров и предпочитает отступить»?! Вот, только что, Робби Томпсон собирался сказать ей о том, что любит ее, что она не права, считая произошедшее «легкой интрижкой», что он хотел бы… жениться на ней и с радостью станет отцом для Генриетты! Не больше и не меньше! И это после одной чертовой ночи, на следующий же чертов день!

Запыхавшись, минут через двадцать Гермиона без особого энтузиазма опустилась на ворох сброшенной одежды и улыбнулась.

— Робби, не знаю, что ты подумал утром… Я просто поняла, что бросила свою крошку на очень долгое время без еды, чтобы развлекаться и отдаваться плотским утехам. Ты должен был меня разбудить рано утром, шалунишка! — игриво пнула она его. — Вот и убежала. А вообще я хотела сказать тебе спасибо. Мне очень нужны легкие, ни к чему не обязывающие отношения с симпатичным молодым парнем, который меня понимает и который столько всего умеет, — последняя спасительная ложь была сказана совершенно бесстыдным тоном.

— Эм… Я… Спасибо за комплименты, не тебе бы их раздавать… Но я…

— Робби, ты — прелесть, — опять спешно перебила Гермиона, следя за его глазами. — Пригласи нас с Вирджинией сегодня в ресторан, а? Отметим окончание моего траура, — сказала затем ведьма. Сказала и чуть не вскрикнула оттого, как внезапно больно сжалось что-то внутри.

— Конечно, с удовольствием. Герм, всё в порядке? Ты как-то странно говоришь, и ты побледнела.

— Я? Побледнела? Какие глупости! — молодая женщина начала одеваться со всей возможной непринужденностью. — Мы ведь увидимся сегодня… ночью? — многозначительно уточнила она.

— Без вопросов, — ошарашенно произнес Робби.

— Тогда я пойду готовиться, — просияла она в ответ и, поцеловав его на прощанье, выйдя из гаража, быстро скрылась в доме.

Едва закрыв входную дверь, Гермиона трансгрессировала в свою спальню (Джинни ушла гулять с Еттой и там никого не было), где упала на постель. Великий Мерлин, что же такое дикое несёт ее язык?!

С трудом сдерживая рыдания, Гермиона зарылась в ворох подушек и впилась зубами в свою ладонь. Она еще долго не могла успокоиться…

* * *

Вечером уехала бабушка Джин. Они всей семьей, вместе с Джинни, провожали ее с вокзала Кингс–Кросс, а потом долго гуляли с коляской по ночному Лондону. Гермиона прибывала в странном состоянии, похожем на меланхолию. Ее неотвязно преследовало чувство, что что-то хорошее закончилось для нее навсегда. Ушло, чтобы никогда уже не возвратиться вновь, и что она опять осталась сама, тет–а-тет со своим прошлым.

Молодая ведьма не хотела верить, но вполне осознавала, с чем связаны все эти смутные ощущения. Просто она понимала, что потеряла Робби — того доброго, родного, веселого друга детства, который ничего о ней не знал, который носил солнечные очки, который был только магглом — и именно из-за этого значил в ее жизни еще больше, чем просто хороший, терпеливый друг. Она потеряла его в тот момент, когда были сняты темные очки, в тот момент, когда ее ведьминская сущность встала на пути той легкой непринужденности, которую удалось сохранять все эти месяцы.

Наверное, Гермиона могла бы и сама догадаться о чувстве своего друга, но ей не приходило в голову даже думать об этом. Она не пробовала искать причины того, почему он отдает ей всё свое свободное время, почему не уезжает от матери, почему мучается с этими темными очками, терпит все выходки Гермионы, почему он такой, какой он есть. Но теперь она знала.

И та благодарность, та признательность за все подаренные ей месяцы, теперь кусали молодую ведьму угрызениями совести. Она чувствовала, что не имеет права платить Робби черной неблагодарностью. Разбивать ему сердце только из-за того, что магия опять неизбежно вмешалась в ее мерное маггловское существование.