Неизвестно
Шрифт:
– Да я, вот, хлеб забыл, возвращался на минуту, - торопливо сказал полицейскому, - вы ж меня уже смотрели.
Но смотреть его уже никто не собирался. Схватили под руки и вбросили в кузов крытой машины. А там уже человек десять из гетто. И повезли под конвоем полиции за город. Привезли к уже готовой яме. «Выходи!» Покорно выпрыгивали из кузова люди с уже мертвыми, бледными как смерть лицами. Лишь Володька остался в машине.
– Ну что, тебе по сто раз говорить! Вылезай, пся крэв!
– крикнул вислоусый полицман.
– Нет. Не пойду!
– Ах ты, жидовская морда! Не хочешь по-человечески, так мы тебя сейчас!..
И двое полицейских, поставив винтовки у колеса, вскочили в кузов. А Володь-
ка встал спиной к кабине, и тут выяснилось, что кулаками махать он тоже ловок: одному полицману по носу достал так, что юшка потекла, другому под глаз попал. Маты-перематы в машине, топот ног, кузов сотрясается. Эти, что спрыгнули полумертвыми, уже готовые к тому, что их сейчас убьют, с удивлением смотрели на происходящее. Тут еще двое «бобиков» впрыгнули в машину. Подошли вчетвером близко, уже ноги зажали бунтовщику, а Володька вдруг как закричит: «Смерть вам, гады, смерть!» И тут как рванет в кузове.
А еще через несколько дней немцы арестовали и расстреляли механика Шлос- берга, который в бойтелагере ремонтировал танкетку. Немцы торопили механика, назначили срок ее испытаний, но Шлосберг затягивал с окончанием ремонта. Подпольщики решили, что во время испытаний Шлосберг убьет сопровождавшего его немца, на предельной скорости вырвется из города на Коссовский тракт, а у деревни Сколдичи его будет ждать группа вооруженных беглецов из гетто, и вместе на танкетке они рванут к партизанам в лес, именуемый Волчьеноровским - по названию тамошней деревни, в отряд Пранягина. Но Шлосберга расстреляли, обвинив в саботаже.
После этого контроль над оружием в бойтелагере немцы еще больше ужесточили. В работу оружие выдавалось со строжайшим учетом: сколько оружия выдали на ремонт, столько требовалось и вернуть. Все остальное, если раньше наваливалось в кучи, теперь держалось под замком.
Собрались парни для разговора, мягко говоря, без настроения. Все понимали: чтоб продолжить поставки оружия в отряд Пранягина, надо завербовать Эриха Штейна, этого «полезного еврея» из Германии. Но он хоть и еврей, а душой и телом льнет к немцам: говорит только на немецком, вместе с женой занимает в доме немцев отдельную квартиру. Строг и требователен к работающим. Как с ним заговорить? Ведь если Штейн откажется помогать, оставлять в живых его нельзя, ибо он выдаст, загубит все подполье. И все-таки попробовать надо. Но кому идти?
– Будем тянуть жребий, - сказал Зорах Кремень.
Никто не возражал. Бросили в шапку несколько патронов, из них один трассирующий - с легкой окраской пули. Тянули вслепую, выпало Циринскому.
– Ну что ж, - сказал Неня Циринский, - двадцать полных лет мне уже есть. И если Штейн и окажется конченой сволочью, я все же не собираюсь умирать. Я сразу вгоню ему в глотку кинжал. А вы ждите сигнала. Тогда через столярку все и уйдем.
– Постой, - сказал Сивош, бригадир из соседнего барака, - не горячись. Я пойду с тобой.
На следующий день разговор состоялся. Оба парня готовы были к худшему, но Штейн, услышав, что есть возможность помочь партизанам и уйти в лес, сразу согласился делать все, что от него потребуется. В подтверждение своих слов завел подпольщиков в склад с оружием - берите что нужно. Таким образом, проблемой оставался только вынос оружия.
– А-а-а-а!
– орала от боли и страха Софа. Она, как говорил Михаил Моисеевич, «наконец-то рожала». Все в доме было готово к такому ответственному акту: накипятили воды, наготовили простыней, перевязочного материала, медикаментов. Пришли гинеколог Орлинская и хирург Блюмович. Помощницей у Орлинской взялась быть Дина, которая вообще готова была браться в жизни за все на свете, что не «в жилу» немцам, как она последнее время стала, у кого-то переняв, говорить. Тут же в очередь выстроились готовые к оказанию помощи все проживающие в доме девушки.
Доктор Блюмович вместе с Михаилом Моисеевичем сидели в отдельной комнатке и крошечными рюмками пробовали настойку, их вмешательство не требовалось. Слов нет, Михаил Моисеевич тревожился за дочь, но был, тем не менее, в отличном расположении духа.
«Он говорил мне: будь ты моею,
И стану жить я, страстью сгорая»,
– ласково перебирая струны, негромко напевал он.
– Ах, девчонки, девчонки, сколько их ни учи, сколько ни предупреждай, сколько ни воспитывай, а встретился на проселочной дороге молодой солдатик, ласково подержал за руку, пошептал нежные слова - и вот, мы уже рожаем, - говорил, то ли сокрушаясь, то ли философствуя, Михаил Моисеевич.
– А жив ли тот солдатик теперь и где его вообще искать?
– Брось ты, Миша, - посмеиваясь, отвечал ему доктор Блюмович.
– Сейчас хоть война, и потеряться, и погибнуть человеку проще простого. А вспомни, как ты в свои юные годы умел шептать девушкам нежные слова да ласково поглаживать их. И не только за ручки. Вспомни. А потом улетал, как ветер. А кто из них рожал и кто не рожал - знаешь ли?
– Брось вспоминать и ты, Абраша. Было это, не было ли - теперь трудно в то поверить.
– Твою Софу надо бы представить к какой-то особой медали за активное сопротивление фашизму: немцы запретили еврейкам рожать, а она наперекор их запретам, их желанию истребить наш народ все равно рожает! Молодец девочка.