— Скатертью дорога! — раздался голос директора под самой дверью. — Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!

Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:

— Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!

— Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?

— Знаю кого!

— Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…

— Это не люди! Это — мусор! Настоящие люди остаются.

Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.

Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.

— Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!

Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.

«Неужели и его уволил? Конечно, его!» — обожгла Дмитриева мысль.

Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин — человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело — разобраться в человеке…

В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», — посмотрел и решительно дописал букву «ы» — «Костины».

Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.

— Чего стряслось? Я тебя не звал! — Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.

Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.

— Не по квартирке ли соскучал? — прищурил один глаз Бобриков.

— Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание — очень горячее собрание, — мне хотелось поговорить с вами о…

— Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!

— Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.

— Не больно-то и хотелось!

Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.

— Мне тоже, признаться, разговаривать с вами — не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.

— Я занят! — Бобриков подвинул телефонный аппарат, и действительно на лице его отразилась неподдельная озабоченность. Несколько секунд подумал и решительно набрал номер. — Милиция? Начальник? А где он? Вы за него? Фамилия? Что — моя? Моя — Бобриков, директор совхоза. Что хочу? Да вот тут у нас вернулся из мест известных такой… Маркушев. Как что? Забрать его к черту — и все! Шляется тут, пьет, грозится… Что? На работу его? Ни в жизнь! Пусть кто нибудь берет, но не я, с меня хватит. Так милиция его не заберет? Нет! Ага! Будете ждать, когда совершит преступление? Как не разговор? Это разговор! — Бобриков отяжелел дыханием, повесил трубку, проворчал: — Набрали каких-то со значками. Сопляков.

— Может быть, сначала поговорим?

Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и — то ли притворно, то ли всерьез — ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.

День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику — просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта — отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.

Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли — через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.

— Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.

— А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…