«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений
вернуться

Головина Алла Сергеевна
Шрифт:

«На севере венки из жести…»

На севере венки из жести, а здесь живые белые венки, влюбленные не умирают вместе, разведены две правые руки. На севере тоскует лебедь и смотрит в небо с птичьего двора, легко очерчен треугольник в небе, но ты один не вылетел вчера. Разлука простирается без края, томится мертвый на осеннем льду, летит живой и достигает рая и ждет его в безветренном саду. За облаками в перекрестном шуме попарно — крылья и рука с рукой. Не жди меня, твой друг сегодня умер И обойден небесною тоской. «Современные записки».1938.Т.67

ДЕТСКАЯ КНИГА

I. «Звон стекла, дуновение шторы…»

Звон стекла, дуновение шторы, Шорох шепота на крыльце. Прямо в окна вползают воры С полумаскою на лице. И уже на ногах вериги, — «Мы безжалостно заберем Ваших кукол и Ваши книги, Даже плюшевый Ваш альбом…» Безошибочно, в лунном свете, Тот, кто стройный и впереди, Голубой медальон заметил Под оборкою на груди. «Вы влюбляетесь слишком рано (Створки отперты без труда), Бойтесь верности и обмана, Бойтесь памяти навсегда». В черном бархате полумаски Холодны, тяжелы глаза: «Вы читаете на ночь сказки Перед зеркалом, стрекоза, И уже полюбить решая, Словно сердцу пятнадцать лет, Вы мечтаете, как большая, И страдаете, как поэт». Но покорны, прозрачны руки От ладони и до плеча, — И описаны эти муки В басне «Бабочка и свеча»… Забывая найденный мячик И оборванный медальон, Нежный голос наутро плачет И в стихах вспоминает сон.

II. «От слов твоих, от памяти моей…»

От слов твоих, от памяти моей И от почти такого же апреля Опять поет забытый соловей И близится пасхальная неделя. Но вот встает в какой-то полумгле И призраками — праздничные лица, Цветы сияют мутно на столе, А соловей — как заводная птица. Он так поет, что плачет богдыхан В истрепанном собраньи Андерсена. — Хочу того… — Но тяжелей туман, И дальше север, и слышнее Сена. И девочка, под заводную трель, Боится так, как прежде не боялась, Сказать тебе, что и сейчас апрель, Что с нами память, кажется, осталась, Что можно бы попробовать еще. Но вот она уже сама не верит, Хоть соловей садится на плечо, И щелкает, и нежно лицемерит… И дождь идет без запаха дождя, Без шелеста, стекая с переплета, Где спят герои, руки разведя, Как для объятья или для полета. «Современные записки».1938.Т.67

ВЕСНА

О, как слаба, о, как нежна, О, как скучна и нежеланна Встает прохладная весна Из-за февральского фонтана. И ей подчищенный тритон Трубит заученную встречу, Садовник — хилого предтечу — Пестует зябнущий бутон. И в рыжем пиджаке плебей Стоит, нацелясь аппаратом, — Богиня с профилем носатым Ему позирует с аллей. Но эта встреча не для мук… В траве потягиваясь прелой, Амур натягивает лук И в землю выпускает стрелы. «Современные записки».1938.Т.67

«Не черна моя совесть, а только мутна…»

Не черна моя совесть, а только мутна. Целый месяц в окне не вставала луна. В тишине, в темноте наступала весна. И томила она, и звала у окна. — Умирай, наступила для смерти пора. Как туманны утра и душны вечера, Не вздыхай, не гори, не зови, не дрожи, Только веки сомкни, только руки сложи, Только жить перестань… А покой недалек. Жестяные цветы от весны на порог, Позумент — у плеча и парча — на груди, Только ты не вставай, только ты не гляди… Розовая глина легка и суха, Далеко до луны, высоко до греха. 1938. «Современные записки».1938.Т.67

«Боже мой, печалиться не надо…»

Боже мой, печалиться не надо, Этот день — спокоен и хорош. На дорожку маленького сада Золотая набегает рожь. Чайных роз измяты сердцевинки, Лепестки, как дамские платки, Из-за них погибнут в поединке Вечером зелёные жуки. На мосту почти прогнили доски, И перила так легки, легки, Поправляй же локоны причёски, Становись, взлетая, на носки. И никто, наверно, не заметил, Как я пела, огибая дом, И как, словно спущенные петли, Тень моя рассыпалась дождём. Как недолго, чувствуя тревогу, Голос мой срывался и дрожал, Но никто не вышел на дорогу, На земле меня не удержал. 1935–1938

«Первая печаль в степи дорожной…»

Первая печаль в степи дорожной Васильком далеким расцвела. Я сорвать хотела: можно? Можно? Но карета мимо проплыла. И в квадратной комнатке кареты Я рыдала, кажется, — часы, Бледной девочкой росла за это И ждала показанной красы: Синих платьев бальных и душистых Или чьих-то ангельских очей. Только было в небе — пусто, мглисто Всех дорожных тысячу ночей. И так скучно было в этой ровной, Чуть дрожащей в мареве степи, Звезды взоров так еще — условны, Что в слезах себя не ослепи До поры, пока назад в карете Ты поедешь той же колеей, И столетний василек заметит Твой призыв настойчивый и злой. И к обочине стеблем змеиным Проползет и в руку упадет: Что так поздно? 1935–1938

«Лежи во льду, усни во льду…»

Лежи во льду, усни во льду, Я светлый голос украду, И с той поры, что он угас, Я запою, как в первый раз. Во льду — нетленна красота, И тесно сомкнуты уста, А от ресниц ложится тень И день и ночь, и ночь и день. А я пою, и голос твой, Как прежде, светлый и живой. Прекрасный падший херувим Легко становится — моим. На этот голос как не встать? Но нет, во льду — спокойно спать. Во льду нетленна красота, А ты — всё тот, а я — не та. 1935–1938