— Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.

— Чего ж драться, если сытости на всех хватит!

— Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.

— Врешь ты, Змей! — рассердился Петр. — Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами — по миру.

— Ишь ты премудрый какой! — зашипел Змей. — Оставайся у меня, мудрить вместе будем.

— У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!

— Вот я и говорю — оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?

— Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем — позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.

— Ну, ступай, работничек!

— А как?

— Вставай на хворост. Вознесу.

Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.

— Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?

И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.

Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».

Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.

Открыл глаза — Маланья-колдунья. Спросил он ее:

— Откуда ты взялась, Маланья?

Улыбнулась, палец к губам поднесла.

— Молчи. Попей-ка лучше хлёбова горячего.

Хлебнул — ожил.

Ночь. Костер горит. У костра люди. Ремнями перепоясаны, на ремнях ножны, в ножнах сабли.

— Кто это, Маланья?

— Путаешь ты меня с кем-то, милок, — засмеялась женщина, а засмеялась точь-в-точь как Маланья. — Варварой меня зовут.

Вгляделся Петр в лицо Варвары, а ведь и вправду не Маланья. На левой щеке шрам черный. И волосы-то! Волосы-то — зима.

Перехватила взгляд его Варвара, усмехнулась. Спрашивает тихонько:

— С Иваном-то дьячком что?

Посмотрел Петр в зеленые глаза атаманши и сказал ей правду:

— Помер Иван. Уж больно обгорел, бедняга. Похоронил я его рядом со священником. Царство им небесное.

— Спасибо тебе, Петр. Приходила я долги можарцам заплатить, а они все по белу свету мыкаются. Ладно, в другой раз приду. А тебе поклон. Эй! — крикнула своим. — Проводите сеятеля Петра до избы его. Да хлеба в телегу положите. Овечек, что приблудились к нам, отдайте ему. Лошадь в телегу запрягите самую сильную и корову к телеге приторочьте.

Петр было рот разинул, да Варвара за огонь ушла. И подумалось: «А ведь Змеев камень-то не обманный!»

Емельян по Москве шнырял. Туда-сюда, а потом вокруг Кучумовых хором. Зайти боязно — как-никак беглый. А в самый раз бы! С превеликой для себя выгодой можно в ножки упасть. Все можарцы на стороне гуляют, а я вот он, преданный боярину своему человек. Но ежели еще раз повернуть, то разумно ли? Божьим промыслом получил волю и по своей воле — путы.

Смышленому, деловому человеку на Руси зимой тепло. Деловой человек на Руси хоть и не почитаем, хоть и тычут в него пальцами и скверными словами полощут его, позабыв стыд и Божий страх, да ведь в спину пальцами тычут, а слова говорят за глаза, когда человек деловой за сто верст в хлопотах своих. От слов не больно, а позорники-то поясно, а то и земно кланяются. На коленях, подлецы, ползают. К ручке норовят, дармоеды, прильнуть.

Вот и смекай, куда податься.

Деньжат мало, а есть. Для дела и с кистенем разок гульнуть — беда невелика. Деньги будут — будут и попы, отмолят грешок.

В том ли дело? Кто не знает, что папоротник цветет на Ивана Купалы ночь, только не всякому охота счастливым быть счастьем дьявольским.

Ступил Емельян за крепкие ворота, на широкий двор Кучумов. Пред очи попросился Аринины, своей законной хозяйки. Женское сердце хоть и не мягче, а разумней. Бережливое оно.

Повезло Емельяну. Приняли его вместе, сибирский царевич Андрей Кучум и княгиня Арина.

Рассказал им Емелька о том, как сманивал можарцев патриарший наборщик Федька Юрьев, и как можарцы соблазну не поддались, и как Федька — кто же еще? — натравил на деревню разбойника Шишку. Погорельцы ушли на новые земли, а он, Емельян, по миру скитается. В работниках у гончара был. Сам овладел мастерством, а пуще его приемыш Анютка. Кабы господская воля, открыл бы он, Емелька, в Можарах дело. Глина есть, спрос на горшки большой, из деревянной посуды люди едят. За свой отход Емелька сулил хорошие деньги. Опять же обещал жить в Можарах, земли не бросать.