Петро уезжал в райцентр, Микола через Пилиповну давал Любке знать — и в сторожку. Любка ждала за селом. Микола подхватывал ее в возок, сразу наваливался, целуя.

— Подожди, медведь… — шептала она в ухо.

В сторожке она уже была другой Любкой, не той, которую знали люди. У Миколы, который, как ему казалось, не боялся ни черта, ни дьявола, шел по коже мороз:

— Ты и с мужиком такая?

— С мужиком?.. — Зрачки у Любки были во весь глаз. — А что тебе до моего мужа?

Микола отодвигался от тела, которое вдруг становилось страшным в своей наготе. Он опрокидывал полстакана — и с еще большей жадностью припадал к этим губам, груди, животу, бедрам. Где-то в одурманенной голове мелькало: вот твоя гибель, председатель… Но оторваться от Любки не было сил. Отрава!

Назад ехали опустошенные. Микола с тоской думал, что партийным выговором здесь не обойдется. Еще Петр… Что она себе думает?

— Ничего не думаю, — соскочила с возка Любка. — Но и не трясусь, как осиновый лист. Не помирай раньше времени. Пока!

И пропала в кустах.

— Нет, надо завязывать! — хлестнул коня Микола.

И знал, что в следующий раз еще быстрее помчится к своей отраве-ягоде.

Сколько веревочке ни виться, а конец вот он.

Назавтра после пьяного спора на берегу озера Микола Афанасьевич вошел в контору, и женщины, стрекотавшие до этого, как сороки, осеклись, разбежались по углам.

— Так… — крякнул председатель. — Пилиповна, зайдите ко мне.

Та вошла, виновато пряча глаза.

— Какая тема на бабском собрании, Пилиповна?

— Ей-богу, Афанасьевич, я здесь ни при чем! — перекрестилась Пилиповна. — А что говорят — дак я же им рты не завяжу.

— О чем говорят?

— Сами знаете… А я молчу, как стена!

— Говорят, значит… — подошел к окну председатель, помолчал. — Приготовь, Пилиповна, закусь. Самое лучшее возьми — икру, балык, все, что для большого начальства. Апельсины есть?

— Немного.

— Вот, и апельсины положи. Водки две бутылки.

— Две? — удивилась женщина.

— Вина тоже добавь.

— В магазине, говорили, кагор есть.

— Купи две бутылки кагора. Не слышала, Ракитский в город подался?

— Вы лучше знаете.

— Передай Любовь Сергеевне, сразу после обеда пускай ждет.

— Дак, Афанасьевич!.. — всплеснула руками Пилиповна. — Как раз сегодня Станкевичиха разнесла по деревне!.. И про сторожку все знают.

— Пусть знают. А ты сейчас же иди и передай.

Микола почувствовал, как загорелась под невидимыми иголками кожа и вскипела кровь.

— Пропадать, так с музыкой, туды-т-твою-растуды!

Нащупал в кармане колхозную печать, с которой не расставался и в постели. Достал из ящика стола портсигар с губкой, пропитанной чернилами, потыкал в губку пальцем. Сухая. Подлил чернил, защелкнул портсигар, положил в другой карман. На жену поспорил, дружок дорогой? Будут тебе доказательства. Ну и напьется он сегодня! Как в последний раз.

Любка немного опоздала. Он ждал, нервно обстругивая ножом палку. Вдруг не придет?..

Она неслышно выскользнула из кустов, подскочила сзади, обхватила за шею:

— Едва больных разогнала! Я думала — ты уже не объявишься.

— Чем больше грешишь — тем больше хочется. Поехали!

Она вскочила в возок, сразу начала разбирать свертки.

— Ого, сколько! Вино сладкое?

— Сладкое.

— Не люблю кислятины… Заскочила домой платье переменить. Тебе нравится?

— Нравится, — буркнул Микола, не оборачиваясь.

— А какого цвета?

Он вынужден был оглянуться. Платье было пестрое — в глазах резало. Ну конечно, платье и должно издали бросаться в глаза.

— Хорошее, — похвалил он. — А соседи знают, куда ты так вырядилась?

— Что мне соседи? Пускай за своими мужиками смотрят.

— А Петро?

— Моя забота.

В сторожке они в четыре руки быстро собрали стол. Микола обвел его взглядом: есть все, что надо, и еще немного. Давай, девка!

Любка выпила почти полный стакан вина, оживленно заговорила, запустив ногти в апельсин. Не тем, девка, закусываешь, ну да это твое дело. Наливая второй стакан, Микола смешал вино с водкой. Выпив его, Любка захмелела, велела быстрее нести ее на топчан. Без обычной игры потянула его к себе, застонала…

Отвалившись, Микола потрогал отяжелевшее тело. Любка не шевельнулась. Микола осторожно достал из штанов, валявшихся возле топчана, печать, открыл портсигар, потыкал печать в чернильную губку. Повернул к себе Любку задом, подышал на печать, чтоб не казалась холодной, и стал про себя считать: «Раз, два, три…» Поставив на каждой ляжке по пять круглых печатей, качнул головой — гладкая… На белой коже хорошо читалось: «Колхоз «Маяк коммунизма».

— Нормально, — похлопал он тяжелой ладонью по заднице. — А, девка?