Мне наконец-то пришло в голову, что пора бы и убраться.

Посмотрев туда, где все тише и реже требовал мать не жадничать и дать ему воздуха ребенок, я через силу поднялся и быстро спустился во двор.

Не знаю, что на меня нашло. Но едва дверца моего джипа отворилась, я развернулся к дому и, подняв руки над головой, словно старался вцепиться солнцу в загривок, закричал что было сил:

— Ну, где ты, подонок?!! Снимай меня, скотина!! Снимай, тебе это пригодится!..

Окна гасли одно за другим, всем хотелось посмотреть на пьяного идиота, орущего на улице псалмы дьяволу, оставаясь при этом невидимыми. Глупцы, они тушили свет, и я точно знал, кто эти трусы…

Только сейчас, задыхаясь от собственного бессилия и чувства невероятной, сумасшедшей вины, я понял до конца, что обратной дороги нет. Иначе меня просто не поймут, встретив на том свете, ни Менялов, ни Маринка, ни Гореглядов.

А ведь это только те, смерть которых я видел. Сколько еще их было — маринок, гореглядовых и невиновных в том, что они сумасшедшие, лифтеров?

Ну, что, Молчанов, до завтра?

О плохом я подумаю, как говорила Скарлетт, завтра, потому что сегодня думать не хочу.

И тут же подумал: «Что же ты могла рассказать мне такого, Маринка, если они, не задумываясь, убили тебя и твоего ребенка?»

Видимо, ничего хорошего в моей жизни уже и не осталось, если я думаю только о плохом. Смешно, но до этого вечера я думал, что Менялова заставили под объектив сыграть роль покойника, заплатили за фотосессию и попросили на эту работу больше не приходить. Отвели куда-нибудь в другое место, в другую компанию с лифтами, на другую квартиру вместе с рекомендациями по использованию. За один бестолковый разговор со мной убивать нельзя — я знал это точно и без студенческих конспектов. Есть черта, которую не перешагивают даже отморозки, хотя бы из чувства собственной безопасности. Намазали горло кетчупом, попросили потерпеть и десять секунд не дышать, а потом ну кошмарить меня фасом и профилем… Но теперь я знаю, что это был не грязный приемчик из арсенала опытного пенсионера спецслужбы Молчанова, а самое настоящее убийство. Марина-то точно не дышала. Беременная женщина не может не дышать несколько минут и не шевелиться, тем более когда дитя родное пяточкой в печень бьет.

Я опомнился, когда вдруг понял, что слушаю в трубке, прижатой к уху, гудки.

— Да, милый!

— Ирочка, милая, не выходи из дома, положи рядом телефон и не подходи к окнам.

— Что случилось? — спросила она звенящим голосом.

— Пока ничего. Но я тебя прошу…

— Ладно, ладно… ты когда дома будешь?

— Через полчаса.

Ох, хорош я. Всем бы такого гражданского мужа. Ничего не случилось, все нормально, но ты, дорогая, все равно шкаф к дверям придвинь и свет потуши. Все в порядке, но 02 набери, а вызов пока не включай…

Ирина со своей болью, сейчас и в будущем, всегда теперь будет ассоциироваться с Маринкой, в животе которой бьется, задыхаясь, ребенок. Что бы ни случилось, порежет ли Ирочка палец или ударит приоткрытой дверцей шифоньера лоб, моя память услужливо нарисует картину: блестящий от крови пол, лежащая на нем женщина, а в животе ее, жалобно постукивая и моля о помощи, трепещет дитя.

Если бы Молчанов и Старостин знали этим вечером, на что я готов и как их ненавижу, они решили бы подумать об этом завтра, потому что сегодня думать об этом им вряд ли бы захотелось.

С Ириной действительно было все в порядке. Она накормила меня и мы вместе отправились спать. «Что случилось?» — спросила она, заметив, что я подрагиваю. Полстакана коньяка ситуацию не поправили, меня потряхивало, как при малярии. «Переутомление», — ответил я, хотел добавить, что пора съездить к морю, но тут же осекся, потому что какое уж тут может быть море…

Утром, сразу после часового заседания в конференц-зале, я сгреб со стола портфель и направился в офис Молчанова. Мое появление он воспринял спокойно, хотя в глазах его появилось то выражение удивления, какое появляется у людей, увидевших в окне вагона между тысячным и тысяча первым мелькнувшим столбом корову.

Ему нужно отдать должное. Отреагировал он достойно — тут же показал на стул и кнопкой вызвал Леонидаса. Эту невозмутимость я тут же отнес на счет его удовлетворения: наверное, он только что хотел идти за мной, а тут вдруг такая необходимость отпала.

— Ну? — выдавил я.

Молчанов вскинул удивленные брови и посмотрел на меня долгим взглядом.

— Что «ну», Герман?

— Хорош дурака валять. Давай, показывай снимки.

Посмотрев по стенам, словно ища у них поддержки, он пожал плечами и полез в ящик стола. Вот, сука…

Поиграв с колодой цветных фото, я бросил их на стол.

— Эти я уже видел. Давай, показывай новые. С Тополевой.

Почесав кончик носа всеми пальцами правой руки по очереди, он покачал головой.

— Что случилось, Герман? Вы на себя не похожи. Какие снимки, с какой Тополевой?

Расхохотавшись, я бросил портфель на стол и посмотрел на немого Леонидоса, вносящего паривший поднос.

— Молчанов, снимки, где я стою в квартире Марины, где я сотрясаю проклятьями двор, где я ступаю по луже крови…