Начальник СБ поиграл щекой и кивнул Леонидосу, чтобы тот пропал.

— Какая Марина, Чекалин?

С отвращением чувствуя, что меня снова начинает трясти, я уложил руки на стол и с ожесточением заговорил:

— В квартире Марины, бывшей сотрудницы статистического, которую вы вчера прирезали за минуту до того, я вошел. Хватит играть со мной в подкидного, Молчанов! — кровь отхлынула от моего лица. — Скоты, она же на сносях была!.. Тебе я нужен?! Почему же ты других режешь?!

Он долго смотрел на меня, и со стороны, не зная Молчанова, могло показаться, что он пытается что-то сообразить или вспоминает номер телефона срочной психиатрической помощи. Чтобы картина не выглядела однобоко и неубедительно, он добавил следующий набор действий: откинулся на спинку кресла, снова вернулся, провел рукой по лбу и только потом покачал головой:

— Ты был в квартире Зигмунтович и видел ее мертвой?

В меня вселился бес. Я рассмеялся:

— Нехорошо! Нехорошо, Молчанов! Разве можно юриста за идиота выставлять!

Он поморщился и потряс кистями, как если бы играл на пианино.

— Черт возьми! Я на самом деле ничего об этом не знаю! — повысил он голос. — Тебе не пришло в голову, что после Менялова мне что-то скрывать от тебя как бы глупо?

На меня вылили ведро воды. Меня не нужно выставлять за идиота, потому что я и есть тот идиот. Побывав в квартире Маринки, я там натоптал, позвонил в «Скорую», оставил свой почерк и как минимум двадцати ее соседям предложил принять участие в конкурсе на составление фоторобота на приз начальника МУРа.

— Но она мертва… — хрипло проговорил я, не догадываясь, что выгляжу глупо.

— Наследил? — тревожно полюбопытствовал Молчанов.

Мне не хочется говорить то, о чем я только что подумал. А Молчанов поднял брови и покачал головой.

— Что за время… — прошептал он и вздохнул. — В жестокие времена живем, Герман. Но вы тоже хороши. Кстати, почему вы оказались в той квартире?

Если бы он не задал этот вопрос, я бы восхитился его предыдущей реакцией. Но он был встревожен не менее меня. Действительно, что я делал в той квартире?

— Я раскопал бумаги, которые были переданы ей на хранение. Сегодня пытался найти через… — язык уже собрался плести чушь дальше, но на имени «Кристина» я ударил по тормозам. — Через статотдел. Ничего не вышло.

Молчанов тут же подтянул к себе малахитовый прибор с откидным календарем, выдернул из него ручку и занес ее над одним из листиков.

— Номер документа, дата?

— Я не помню… Молчанов, какой номер, какая дата, когда я вам говорю об убитой женщине?!

— В Москве ежедневно происходит семнадцать убийств. Треть жертв — женщины. Если я буду реагировать на смерть каждой, меня надолго не хватит. Но вы не можете не помнить содержания документа, верно? — и он потряс пером.

— Я могу не помнить номера документа, — упрямо пробормотал я, глядя ему прямо в глаза.

— Ладно, я спрошу в статотделе, — и он невозмутимо воткнул ручку на место и взялся за телефон. — Они же искали. Значит, помнят.

Через минуту кто-то, я понял, что это была Виктория Марковна, сообщил ему, что Чекалин приходил и искал утратившие силу договора из отдела рекламы дочернего предприятия СОС в Питере «СОС-медиум».

Если бы я сказал ему это сразу, он вряд ли бы выдохнул с таким облегчением.

— Герман, я желаю вам только добра. Перестаньте резать свою жизнь на части. Я не помню, спрашивал ли вас о том, чего вам не хватает?

— Спрашивал, — я ответил машинально, потому что мозг мой кипел. Если бы Молчанов имел отношение к убийству Маринки, то ему представился бы еще один шанс доказать, что он всесилен. И что мне дешевле выйдет поджать хвост. В его ситуации трупом больше, трупом меньше… Все равно никто ничего не докажет, а заикнись я где, что людей убивают, дабы я не нарушал свои служебные обязанности, меня тут же примут за сумасшедшего. Лично я, приди ко мне на прием такой фрик, принял бы сразу и безоговорочно. Примут и тут же направят в институт психиатрии имени Сербского для выяснения моей адекватности. Поскольку выяснится, что здоров, меня преспокойно этапируют куда-нибудь в Мордовию, где и двигает идеи СОС мой начальник. Разница лишь в том, что он скоро вернется, а я не вернусь уже никогда.

— Так я еще раз спрошу. Быть может, денег платят маловато? Ну, давай, решим вопрос. Я формально делегирую тебе часть обязанностей и сообщу об этом Старостину. Тебе добавят. Я человек, я пойму. У меня у самого родители старые, их поддерживать нужно. Ребенок опять же болеет… Если разобраться, то добавлять нужно мне, а не тебе. Но я люблю тебя, Герман, ты тот малый, с каким можно делать большие дела. Плохо лишь то, что из-за твоих дурных привычек, — он полез в стол и вытащил какую-то кипу бумаг, я не видел какую, я смотрел ему в глаза, — приходится вечно натягивать твои поводья. Вот, смотри…

И он, словно в голодный год делясь хлебом, доверительно склонился ко мне и выложил на стол… конечно, фотографии. Сердце мое взвыло, потому что на них я ожидал увидеть себя, стоящего над телом Маринки. Свой оскал, трактовать который можно как ненависть к ней, да мало ли чего мог поймать объектив, когда меня накрыл амок!

Однако когда я разглядел, идентифицировал время и факты на этих фото, в глазах моих поплыли темные круги. Я посмотрел на Молчанова — лицо его от этих кругов казалось разукрашенным, как у шахтера…