На что Готель попыталась рассмеяться без оставшихся на то сил:

– Это ничего, это ничего, - погладила руку Агнес "цыганка", вид которой со всклокоченными волосами и размазанными по лицу слезами вместе с дорожной пылью, сейчас был не слишком далек до истины.

– Почему вы не заходите ко мне?
– заискивающе улыбалась Готель.

Агнес же, стояла ровно, всё еще пытаясь гордо отводить взгляд:

– Не хочу смущать вас своей персоной, - проговорила она, всматриваясь без внимания в сторону.

– Какая глупость, - замахала руками Готель, изо всех сил стараясь выглядеть доброжелательной, - вы должны прийти ко мне, Агнес. Прошу вас, пообещайте, что непременно навестите меня.

Если бы еще совсем недавно, кто-то сказал Готель, что она будет столь низко приклоняться перед куртизанкой, она бы сочла такого человека сумасшедшим. Но сейчас, надеясь на любую новость из дворца, эта девушка стала для неё единственным лучиком света, открывшейся дверцей и глотком воздуха, так ей необходимым.

– Прошу вас, - почти дрожащим от слез голосом умоляла Готель.

Агнес показалось, что если она сейчас же не ответит согласием, или у неё или у её несчастной подруги разорвется пополам сердце.

– Послушайте, давайте я провожу вас домой, - не выдержала она.

– Нет-нет!
– замотала головой Готель, - мне нужно в храм, я больна.

И в следующее мгновение Агнес увидела перед собой не девушку двадцати лет, а немощную, заблудившуюся в жизни старуху.

– Сейчас вам нужно домой, отдохнуть от солнца, пока вы не получили удар, - медленно и внятно проговорила она, проникая в душу Готель своими изумрудными глазами, - а завтра утром мы пойдем в храм. Хорошо?

Та послушно кивнула, и Агнес бережно взяла её под правую руку, а в другую подобрала корзину.

– Меня бросил Эмерик, - призналась по дороге Готель.

– Он был слишком слаб для вас, - ответила Агнес.

Утро было солнечным и свежим. Готель разбудила свою спасительницу, разливая в чашки холодное молоко. И хотя многое между ними было еще не сказано, они молчали весь завтрак, и чувствовали себя в полной степени комфортно и даже радостно в этой прозрачной тишине, после чего отправились в Нотр-Дам.

– Вам нравится в Париже?
– спросила для разговора Готель.

– Жуть какая, - рассмеялась Агнес, - простите, дорогая, но я, честно говоря, не знаю, как возможно быть таким ужасным и любимым одновременно. Нужно быть особым человеком, чтобы уметь разглядеть среди этой грязи и камня самородок.

Готель улыбнулась.

– Я слишком испорчена и вижу прекрасное, лишь непосредственно перед глазами. В стенах замков и дворцов, в ограненных подарках вельмож, - продолжала Агнес, но тут её тон погрустнел и временами стал даже напоминать раскаяние, - правда сейчас, я не знаю, останется ли Парижу на меня свободное время, особенно когда Мария родит, - она остановилась и пересчитала пальцы на обеих руках, - ну да, уже ближе к осени, я полагаю.

Услышав это, Готель чуть было не оступилась на ступенях собора, но ничего не сказала, и, стараясь не показывать лица, прошла внутрь.

– Вы в порядке?
– спросила Агнес на выходе свою молчаливую подругу.

– Да, - смущенно улыбнулась та сверкающими на солнце глазами, ибо выплакав за последний час столько же слез, сколько пришлось, по крайней мере, на её последние сто лет, они определенно должны были стать чище.

– Вас проводить домой?
– заглядывала в изменившееся лицо подруги Агнес.

– Нет, - улыбнувшись, замотала головой Готель.

– Правда?

– Да, я должна извиниться перед Эмериком, - показав куда-то в сторону, пояснила Готель, - но вы обязательно заходите, моя дорогая Агнес.

Слишком уж долго Готель не позволяла себе мыслить о том. Слишком долго гасила в себе каждую, даже самую безобидную фантазию о ребенке. Но теперь, зная, как скоро всё может осуществиться, у неё больше не было ни сил, ни желания сопротивляться своей мечте. Она даже была готова отвести в этих фантазиях место Эмерику, ведь девочка, которая у неё появится, не станет плотником или каменщиком, а с каждым годом станет лишь ближе к ней - любящей её матери. А та, безусловно, смогла бы влюбить свою дочь и в Париж и в Сену, и в булыжную набережную с лавочками и круглыми мостами; открыть величие соборов и показать Христов венец в Сен-Шапель. Она бы передала ей свою французскую чувственность и итальянскую страсть, и, наконец, подарила бы ей имя, коих перебрала за дорогу к Эмерику в уме не мало: Иоланда, Кристина, Джульетта. В каждом из них был заложен кусочек общей мозаики. Каждое из них было прекрасно и мило. Каждое. Только бы родилась девочка.

– Эмерик!
– окликнула Готель и постучала в дверь столь же массивную, как и её хозяин.

Подождав с минуту она хотела постучать вновь, но тут дверь с жутчайшим скрипом отворилась, а за ней оказался мужчина того же склада и лет, но не Эмерик.

– Добрый день, месье, - отклонилась девушка назад, - здесь ли живет месье Бедоир?

Мужчина исчез в глубине дома, откуда вскоре послышался его хриплый бас и какой-то шум: "Эмерик. Эмерик! Вставай, пьяная скотина. К тебе пришла дама".