Том 1. Стихотворения
вернуться

Бунин Иван Алексеевич
Шрифт:

1907

Тезей *

Тезей уснул в венке из мирт и лавра. Зыбь клонит мачту в черных парусах. Зеленым золотом горит звезда Кентавра На южных небесах. Забыв о ней, гребцы склоняют вежды, Поют в дремоте сладкой… О Тезей! Вновь пропитал Кентавр ткань праздничной одежды Палящим ядом змей. Мы в радости доверчивы, как дети. Нас тешит мирт, пьянит победный лавр. Один Эгей не спал над морем в звездном свете, Когда всходил Кентавр.

1907

Пустошь *

Мир вам, в земле почившие! — За садом Погост рабов, погост дворовых наших: Две десятины пустоши, волнистой От бугорков могильных. Ни креста, Ни деревца. Местами уцелели Лишь каменные плиты, да и то Изъеденные временем, как оспой… Теперь их скоро выберут — и будут Выпахивать то пористые кости, То суздальские черные иконки… Мир вам, давно забытые! — Кто знает Их имена простые? Жили — в страхе, В безвестности — почили. Иногда В селе ковали цепи, засекали, На поселенье гнали. Но стихал Однообразный бабий плач — и снова Шли дни труда, покорности и страха… Теперь от этой жизни уцелели Лишь каменные плиты. А пройдет Железный плуг — и пустошь всколосится Густою рожью. Кости удобряют… Мир вам, неотомщенные! — Свидетель Великого и подлого, бессильный Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней, Я, чье чело отмечено навеки Клеймом раба, невольника, холопа, Я говорю почившим: «Спите, спите! Не вы одни страдали: внуки ваших Владык и повелителей испили Не меньше вас из горькой чаши рабства!»

1907

Каин *

Баальбек воздвиг в безумии Каин.

Сирийск. предания
Род приходит, уходит, А земля пребывает вовек… Нет, он строит, возводит Xрам бессмертных племен — Баальбек. Он — убийца, проклятый, Но из рая он дерзко шагнул. Страхом Смерти объятый, Все же первый в лицо ей взглянул. Жадно ищущий бога, Первый бросил проклятье ему. И, достигнув порога, Пал, сраженный, увидевши — тьму. Но и в тьме он восславит Только Знание, Разум и Свет — Башню Солнца поставит, Вдавит в землю незыблемый след. И глаза великана Красной кровью свирепо горят, И долины Ливана Под великою ношей гудят. Синекудрый, весь бурый, Из пустыни и зноя литой, Опоясан он шкурой, Шкурой льва, золотой и густой. Он спешит, он швыряет, Он скалу на скалу громоздит. Он дрожит, умирает.. Но творцу отомстит, отомстит!

<1906–1907>

Пугало *

На задворках, за ригами Богатых мужиков, Стоит оно, родимое, Одиннадцать веков. Под шапкою лохматою — Дубинка-голова. Крестом по ветру треплются Пустые рукава. Старновкой — чистым золотом! — Набит его чекмень, На зависть на великую Соседних деревень… Он, огород-то, выпахан, Уж есть и лебеда. И глинка означается,— Да это не беда! Не много дел и пугалу… Да разве огород Такое уж сокровище? — Пугался бы народ!

<1906–1907>

Наследство *

В угольной — солнце, запах кипариса… В ней круглый год не выставляли рам. Покой любила тетушка Лариса, Тепло, уют… И тихо было там. Пол мягко устлан — коврики, попоны… Все старомодно — кресла, туалет, Комод, кровать… В углу на юг — иконы, И сколько их в божничке — счету нет! Но, тетушка, о чем вы им молились, Когда шептали в требник и псалтырь Да свечи жгли? Зачем не удалились Вы заживо в могилу — в монастырь? Приемышу с молоденькой женою Дала приют… «Скучненько нам втроем, Да что же делать-с! Давит тишиною Вас домик мой? Так не живите в нем!» И молодые сели, укатили… А тетушка скончалась в тишине Лишь прошлый год… Вот филин и в могиле, Я Крезом стал… Да что-то скучно мне! Дом развалился, темен, гнил и жалок, Варок раскрыт, в саду — мужицкий скот, Двор в лопухах… И сколько бойких галок Сидит у труб!.. Но вот и «старый» ход. По-прежнему дверь в залу туалетом Заставлена в угольной. На столах Алеет пыль. Вечерним низким светом Из окон солнце блещет в зеркалах. А в образничке — суздальские лики Угодников. Уж сняли за долги Оклады с них. Они угрюмы, дики И смотрят друг на друга как враги. Бог с ними! С паутиною, пенькою Я вырываю раму. Из щелей Бегут двухвостки. Садом и рекою В окно пахнуло… Так-то веселей! Сад вечереет. Слаще и свежее Запахло в нем. Прозрачный месяц встал. В угольной ночью жутко… Да Кощеи Мне нипочем: я тетушку видал!

<1906–1907>

Няня *

В старой темной девичьей, На пустом ларе, Села, согревается… Лунно на дворе, Иней синим бисером На окне блестит, Над столом висячая Лампочка коптит… Что-то вспоминается? Отчего в глазах Столько скорби, кротости?.. Лапти на ногах, Голова закутана Шалью набивной, Полушубок старенький… «Здравствуй, друг родной! Что ж ты не сказалася?» Поднялась, трясет Головою дряхлою И к руке идет, Кланяется низенько… «В дом иди». — «Иду-с». «Как живется-можется?» «Что-то не пойму-с». «Как живешь, я спрашивал, Все одна?» — «Одна-с». «А невестка?» — «В городе-с. Позабыла нас!» «Как же ты с внучатами?» «Так вот и живу-с». «Нас-то вспоминала ли?» «Всех как наяву-с». «Да не то: не стыдно ли Было не прийти?» «Боязно-с: а ну-кася Да помрешь в пути» И трясет с улыбкою, Грустной и больной, Головой закутанной, И следит за мной, Ловит губ движения… «Ну, идем, идем, Там и побеседуем И чайку попьем».

<1906–1907>

На Плющихе *

Пол навощен, блестит паркетом. Столовая озарена Полуденным горячим светом. Спит кот на солнце у окна: Мурлыкает и томно щурит Янтарь зрачков, как леопард, А бабушка — в качалке, курит И думает: «Итак, уж март! А там и праздники, и лето, И снова осень…» Вдруг в окно Влетело что-то, — вдоль буфета Мелькнуло светлое пятно. Зажглось, блеснув, в паркетном воске И вновь исчезло… Что за шут? А! это улицей подростки, Как солнце, зеркало несут. И снова думы: «Оглянуться Не успеваешь — года нет…» А в окна, сквозь гардины, льются Столбы лучей, горячий свет, И дым, ленивою куделью Сливаясь с светлой полосой, Синеет, тает… Как за елью В далекой просеке, весной.

<1906–1907>

Безнадежность *

На севере есть розовые мхи, Есть серебристо-шелковые дюны… Но темных сосен звонкие верхи Поют, поют над морем, точно струны. Послушай их. Стань, прислонись к сосне: Сквозь грозный шум ты слышишь ли их нежность? Но и она — в певучем полусне… На севере отрадна безнадежность.