С одной стороны картины молдаване с хохлами хлеб убирают комбайнами. А с другой - хлеб этот черному дарят и на ракету его ведут. И краски красивые на картине были, и солнце там было. Я на пекарню шла, смотрела - мне радостно было. Это Богдан нарисовал. Мой Богдан! Он, он! Только он так красиво рисует. Не халтура его картины. Нет, не халтура. За халтуру Хрущевы не платят. А ему по две пачки хрущевых платили. Бирэво в горсовете платили. Бирэво за халтуру платить не будут. Они цену Хрущевым знали. Они работу Богдану каждый праздник давали. Богдан газету домой приносил. Там было красным подчеркнуто, какие слова писать на плакатах. Он на кровать сядет, глядит на эту газету, посмеивается: "Да-а-а! Сплошное да здравствует…"

А вечером из мастерской приходил, руки от краски белые. Выпьет вина, голову опустит, сам себя спрашивает: "До чего ты дошел?"

Мне его жалко было. Сердце мое терзалось. Я его утешала:

"Ббгдан, ты Богдан! Возьми мою душу - не грусти, не печалься, любимый. Что мне сделать, чтоб ты не грустил? Что сказать тебе? Как сказать? Я не понимаю твоей печали. Сердцем клянусь - не понимаю. Зачем горевать? От чего? Ты здоров! Я люблю тебя! Что еще в жизни надо? И Хрущевы у нас есть".

Много хрущевых он получал. Мне на пекарне столько за год не иметь. А не жадный был. Для него деньги - бумага. Он мне часики подарил. Мы шли по улице. Он говорит: "Сабина! Хочешь часики?" Дорогие купил - шестьдесят хрущевых отдал. Я поцеловала его. А он сказал: "А сейчас пойдем на базар…"

Он любил на базар ходить. Он радовался:

"Сабина! Смотри, какой оттенок у помидоров!" А я уже разбиралась в его оттенках: "Это торговки,- ему говорю,- помидоры водой смочили для вида…" А он: "Все равно - красиво…" И не смотрел на цену. Возьмет три кило. А торговка под низ мятых подложит…

Я с ними ругалась:

"Вы что делаете? Кошелки вы рваные? Зачем обманываете? Счас как влеплю помидором в глаз - запомнишь меня!"

А Ббгдан спорить с торговками не любил: "Оставь их, Сабина! Хочешь брынзы? Брынза и помидоры - пища богов!"

Вкусно - правда. Только он сам и крошки не ел. Ему главное Хрущевы было потратить.

С базара идем мимо церкви. А там убогий с рукой сидел. Богдан ему - н amp; двадцать хрущевых!

"Богдан,- я говорю.- Ты ему зарплату дневную отдал…"

"Не жалей, Сабина…"

"Я не жалею. Я знаю - ему больше одного Хрущева никто не дает!"

А он улыбался:

"Ничего. Я ему за все грехи свои отдал авансом…"

"Ой! Простая твоя душа! Какие у тебя грехи? У младенца больше грехов…" А он поглядит на меня, губы сожмет. "Нет…- тихо скажет.- У меня тоже хватает". И замолчит. Сам для себя чужой станет. Весь мир для него чужой. Идет и под ноги смотрит. У ресторана сетку с помидорами мне отдавал. "Сабина. Я посижу часик. Ты домой иди…"

Не часик! Весь вечер сидел в ресторане. Всегда, всвгда, когда у него появлялись Хрущевы, он в ресторане сидел.

Ресторан… Один вход - два прохода. Название только красивое- "Голубой Дунай". Заходи в ночь-полночь - пару хрущевых красной морде в мундире дай и сиди до закрытия.

Богдана там все знали. Он только плащ свой снимал в гардеробе, а баян, гитара и барабан, микрофон друг у друга рвали:

"Сегодня у нас в гостях знаменитый пейзажист, портретист и маринист! Поприветствуем дорогого гостя! Все! Все! Поприветствуем!"

Барабан начинал стучать, гитара - бренчать, баян - кнопки перебирать. И получалось - "Семь сорок",

Стаканщики руки вверх тянули:

"Пикассо! Пикассо пришел!"

"Пикассо сегодня в наваре!"

"Садись к нам, Пикассо!"

"Пикассо, дай на стакан!"

Давал. Музыкантам давал. Стаканщикам давал.

Не на стакан, не на два ^-коньяком дорогим поил, Простой, простой он, как хлеб с солью, был. Не стоили они коньяка дорогого. Богом клянусь - не стоили. Хотелось ему сказать. Хотелось домой увести. Но не любил он, когда я туда заходила. "Тебе здесь не место!" - так говорил.

Эх, сердце, душа! Знал бы ты, какие места я видала, какую я жизнь видала, какую гадость видала…

Но не спорила с ним. С мужчиной не надо спорить.

Ждала его. Как собака ждала. Хотелось его увести. Охотников много сидело с ним рядом - в карманы заглядывали. А когда на порог выходил - ни одного не было, чтобы домой проводить. Раз одна прицепилась накрашенная, я ей лицо расцарапала. Она - босоножки в руки и убежала - передумала провожать. Я и сама его провожу.

Он не пьяный был. Не скажешь по виду, что пьяный. Весь хмель на душе у него был, душу давил, чудным делал. Ему много нельзя было пить. Пить человеку можно, когда он веселый, а когда камень на сердце - вино еще хуже сделает. Чудной, чудной он был пьяным. Со мной не хотел идти. Увидит меня, губы сожмет, воротник на плаще поднимет. "Не иди за мной!
– говорил.- Я хочу быть один…" - "Как скажешь, душа моя!"

Я отставала. Он шел по улицам. Он шел и смотрел на свои плакаты и на картины смотрел. Он камнем в картину свою запустил, в ту, что висела у горсовета. Милиция на машине подъехала. Один к нему подошел, крикнул второму: "Пикассо гуляет!" И не забрали его, уехали. А он побежал. Он не мог на одном месте сидеть. Он город из края в край оббегал. Он к Дунаю бежал. Сам с собой разговаривал: "Бабушка!
– кричал сам себе.- Бабушка ты меня слышишь? Ночь! Здесь черная ночь! Я не боюсь! Я никого не боюсь!" - И оглядывался. И возвращался на площадь, и снова к Дунаю бежал.