У меня очень ноги болели: я всюду за ним ходила, пока хмель его душу мучил.

Потом он слабел. Он садился в сквере у клумбы. Сидел сам с собой и оглядывался. Я уже знала, если он сел - можно к нему подойти. "Богдан!-я говорила.- Пойдем…" Он смотрел на меня. Долго смотрел. Он как ребенок мать обнимает, меня обнимал. Он говорил: "Сабина! Прости меня…" "За что ты прощения у меня просишь? Ты сам по себе! Ты человек вольный,- я отвечала.- Хочешь - сиди здесь, хочешь - пойдем домой…"

Он слушался. Он меня как ребенок слушался. Обнимет меня. Остановимся в переулке. Волосы мои погладит. "Цыганка ты, молдаванка!
– вздохнет.- Никому я в этом мире не нужен…"

Мне не нравились эти его слова.

"Почему ты так говоришь? Не говори так. Не думай так. Ты мне нужен. Я тебе нужна. Ты мой родной. Ты единственный мой. Ты хороший, ты очень хороший. Я тебе ничего не скажу. Ты как хочешь живи. Только послушай меня. Прошу тебя, сердце мое. Не будь ты простым. Не будь. Не показывай свою душу чужим. Ты вино пьешь, а они твою душу пьют. Не пей с ними. Ты со мной выпей. Я станцую тебе. Я спою. Ты со мной грустным не будешь. А с ними не пей! Не давай им Хрущевы. Вон, тому, что за дверью стоял, морде красной в мундире, зачем десять штук отдал? Он тебе кто? Брат? Кум? Сват?! Он хабарь паскудный…"

Богдан молчал, слушал. В губы меня целовал:

"Не жалей,- говорил,- Сабина! Какая работа, такие и деньги…"

Домой придем, а Эльвира не спит. На кухне сидит со своим Куней "хлопчичко", короли с вальтами тасует, "интэрэсную" масть дожидается, старая кляча. Увидит, что мы пришли, губы подкрасит, куда там - царица какая.

"Богдан!
– кричит.- Я женчина тэрпеливая! Но мое тэрпение имеет границы. Я прошу дать мине за квартыру…"

Богдан карманы свои выворачивал - ветер в карманах. Умолять ее начинал, упрашивал:

"Эльвира Леонтьевна, подождите, пожалуйста… Если хотите, я вас изобразить могу в виде русалки на фоне дунайских верб?"

"Не надо мине никаких русалок!
– выламывалась Эльвира.- Мине гроши надо!"

"Эльвира Леонтьевна! У меня временное финансовое затруднение",- упрашивал Богдан. Так упрашивал - травой стелился. Гордость свою мужскую терял. Зачем, зачем он ей волю давал? Она хвост поднимала, курица дохлая. Она кричала:

"Мине не интэрэсуют ваши затруднения. Я знаю, откуда затруднения!
– И на меня пальцем показывала.- Вы б с этой своей фифой поменьше шлэндали. Я вас уверяю, она вас голым оставит! Она сюда мне цыгань приведет!"

Меня эти слова как кнутом по лицу стегали.

"Чтоб язык у тебя отсох, чучело крашеное!
– я отвечала.- Что тебе цыгане плохого сделали? Что? Что?"

Пугалась она. Куню своего в охапку, дверь на цепочку и тявкала, как собака:

"Воровка! Воровка! Цыганское отродье!"

"Что я у тебя украла? Что? Скажи еще слово - глаза твои выцарапаю…"

А она из-за двери.

"Я честная женщина1 Я это так не оставлю. Меня всюду знают! Я милицию позову…"

Дверью - хлоп. И закрылась на сто замков. Зови, думаю, милицию. Она к тебе и без вызова сама скоро приедет, спекулянтка ты старая.

Богдана раздену, уложу на кровать. А сама сижу, голос Эльвирин слушаю. Такая у меня злость на нее была. Дрожала вся. Ах, ты чучело! За такую комнату тридцать хрущевых брать. Холодно, простыни, наволочки сырые. И я еще - воровка. Что я у нее украла? Стерва поганая. Облить бы тебя керосином, чтоб ты сгорела со своим Куней…

Голос Эльвирин утихнет - мне легче. Я Богдана одеялом накрою. Он как ребенок малый всегда засыпал. А потом начинал ворочаться, душа его мучилась, камень хотела скорее сбросить, кричал во сне, бабушку звал, мать свою звал. Просыпался.

За руку меня брал, Рука мокрая - лицо жаром горит.

"Сабина! Сабиночка! Достань! Прошу тебя очень,.. Достань…"

Его слово - закон. Шла доставать. Ночь-полночь. Бежала по улице. Где окно горит - там всегда было. Приносила. Он выпивал. Озноб его тело бил. Пальто накидывал. Ходить начинал по комнате. От окна к двери. От окна - к двери. Сам с собой разговаривал. Шепотом разговаривал. Потом картины свои доставал, ставил рядком у стены. Лампу на пол ставил. Керосиновая была у нас лампа. Эльвира свет электрический нам отрезала. Нагорает, сказала, много.

Лампа у нас горела. Богдан стоял на коленях. Картины свои рассматривал. Ту, на которой мать его с бабушкой за столом сидят, долго рассматривал. Я на кровати лежала. Он думал, я сплю и не слышу, а я слышала все. Он шептал: "Мама, прости меня! Прости меня, мама… Это никому не надо… Ничего не было… И тебя не было… Меня не было…- Утихал. Тень от его спины ложилась на потолок. Черная тень. Он руками голову сильно сжимал, засыпал, сидя. И вдруг, как кнутом подстегнутый, вскакивал.- Нет!-кричал.- Неправда! Было. Все было. Это моя судьба. Я - есть! И земля моя есть. Меня не будет, а земля моя будет… Я должен работать. Должен, должен…" - И снова по комнате начинал ходить. Снова кому-то там, за окном говорил: "Врете! Если земля моя есть, значит, и я не умру. Ничего-о-о! Держись, Богдан. Надо держаться…"