Тринадцатого июня, в субботу [55] , я отправился в соседний городишко Брэндон: новости в наших краях впервые узнавали в тамошней кузнице. Собравшиеся обсуждали нынешний сенокос и жаловались на то, что кто-то повадился воровать овец, и пора бы изловить наглеца, и примерно наказать его, как вдруг из-за угла показался верховой. Увидев, что нас около кузницы собралось с полдюжины, он развернул голубое знамя [56] и громко закричал:

— Монмут и протестантская вера! Да здравствует Монмут и долой папство! Монмут, старший сын доброго короля! Долой подлого убийцу! Долой узурпатора и к дьяволу всех папистов!

— Ты что мелешь, болван? — обратился я к всаднику, не выказывая, впрочем, никакой враждебности, потому что человек этот был слишком мал ростом, чтобы затевать с ним ссору всерьез.

— А ты что, папист, что ли? — грубо ответил всадник, не удостаивая меня пространным ответом. — На-ка, возьми вот это да почитай.

Он протянул мне пергаментный свиток, пышно озаглавленный «Декларация» [57] . Я заглянул в свиток и, увидев, что там сплошное вранье, бросил его в огонь, разожженный кузнецом. Более того, я еще подкачал мехи, чтобы свиток сгорел как можно скорее, и никто не посмел мне перечить, потому что все последние дни я был не в настроении, а силу мою здесь знали давно.

Всадник тронул поводья и поехал дальше, что-то бормоча себе под нос. Он остановился около придорожной пивной, и когда кузнец перековал наших лошадей, некоторые из нашей компании поскакали следом за тем человеком, потому что нам не терпелось узнать последние новости, хотя человек тот крепко нам не понравился. Когда мы вошли в пивную, приезжий, установив голубой флаг посреди буфета, с жаром поучал собравшихся, стараясь перетянуть их на свою сторону.

– А вот и мастер Джон Ридд пожаловал,— широко улыбаясь, нараспев сказала хозяйка, довольная тем, что клиентов нынче было хоть отбавляй, и все наперебой требовали эля и сидра. — Мастер Ридд человек бывалый, его даже в Лондоне принимали, — шутка сказать! Ежели Джон Ридд скажет, что новостям можно верить, то, стало быть, так оно и есть. Итак, сэр, правда ли, что герцог Монмут высадился на английском побережье?

 — Не сомневаюсь в том, что это чистая правда, — ответил я, прежде чем отпить из кружки. — Увы, это слишком даже правда, мистрисс Пагзли. Говорю «увы», потому что множеству простого народа это будет стоить жизни. Однако, думаю, никто из нашего прихода и из соседнего Брэндона не пострадает, если люди будут следовать моим советам.

Я был уверен, что действительно смогу помочь беднякам и что они поступят так, как скажу я, не только потому, что я имел кое-какое образование и мне довелось два месяца пожить в Лондоне, но также и потому, что в наших краях, где каждый человек на виду, я прослыл человеком, который действует медленно, но верно, а из десяти наших для девятерых это — наилучшая рекомендация.

Прошло две недели, и каждый день, принося очередные новости, все более тревожил и баламутил людей. Мы узнали, что герцог Монмут провозглашен королем повсеместно в Дорсете и Сомерсете [58] , что он выиграл несколько больших сражений — при Эксминстере, Бриджпорте и где-то еще, что западные графства, все как один, поддержали его и что их ополчения в полном составе влились в ряды его сторонников. С другой стороны, до нас дошли слухи, что герцог Монмут разбит в пух и прах и что на допросе он заявил, что он, дескать, такой же папист, как и сам король, и потому не чувствует за собой никаких грехов.

 Мы с нетерпением ожидали возвращения капитана Стикльза, чтобы получить от него достоверные новости, но Джереми Стикльз все не появлялся, и, более того, от нас забрали даже сержанта Блоксема. Бравый сержант подчинился приказу с большой неохотой и отбыл на новое место, доверив нашей Лиззи собственное сердце и свою обширную писанину. Всем солдатам было приказано двигаться ускоренным маршем в Эксетер на соединение с силами герцога Альбемарла [59] , и если в Эксетере его не окажется, двинуться следом за ним и догнать по дороге. Одним словом, нас оставили без защиты, на милость Дунов и иных врагов.

События эти, однако, беспокоили меня постольку-поскольку, ничуть не влияя на мой всегдашний аппетит. Вна­чале я воздерживался от высказываний на политические темы, не желая стать посмешищем, если мои прогнозы не оправдаются, но дальнейшие события втянули меня в свой кровавый водоворот, и перед этим оказался бессилен мой здравый смысл.

Однажды в полдень или чуть попозже — это было в первых числах июля — я пришел домой с сенокоса за сид­ром для наших работников. Косить в тот год было необыкновенно тяжело, потому что лето выдалось необыкновенно сырое — даже для нашей промозглой страны. Дождь шел почти каждый день, а выкосить угодья, хочешь не хочешь, нужно было во что бы то ни стало. О стоговании нечего было и думать, но мы надеялись, что со временем погода улучшится.

Во дворе стояла небольшая повозка. «Кто это к нам пожаловал?» — подумал я. Когда я появился на кухне, расчесывая волосы на ходу, я увидел там Анни с моим крестником на руках. Она сидела бледная и заплаканная, и, увидев меня, не смогла вначале вымолвить ни слова.

— Какой ты здоровенький да розовенький! — обратился я к мастеру Джону Фаггусу, показав ему «козу». — Чудесный мальчуган!

Анни, услышав похвалу, покраснела от удовольствия, ожила и заговорила так, словно век не покидала родного дома.