История же с медведем еще раз напоминает нам о необычайной широте души Сергия, о его благоволении и его доброте, полностью лишенной сентиментальности и всего показного. Сергий умел быть самим собой и мало зависел от того, что о нем могут подумать другие. И еще у него был дар благодарности. Какие бы испытания ни обрушивались на него, он с радостию тръпяше, въ всех благодарные Бога, а не стужаше си, ни унываше въ скръбех. Елма же стяжаше разум и великую веру къ Богу, ею же възможе вся стрелы неприазнены раждежены угасити, ею же възможе низложити всяко възвышение высящееся на разум Божий, и яже от демонъ прилогъ прилучающихся да не убоится. Подобный храброму воину, вооруженному силой духа, Сергий, как сказано в «Житии», всегдашнее имать попечение къ Богу, по толику же и Богъ о нем речет: «С ним есмь въ скръби; изму и и прославлю и. Длъготу дний исплъню его и явлю ему спасение мое». Слабый и ленивый лишен такой надежды, но иже съ Богомъ непрестанно пребываа въ всех исправлениих своихъ, и приближался ему доброт ради делъ своих, и протязаа блюдение своего сердца благости его, нескудно и неуклонно, яко же Давидъ пророкъ рече: «Исчезоста очи мои уповающу ми на Бога моего».

Именно такое упование было у Сергия, и он с таковым дръзновениемь дръзну внити в пустыню сию, единъ единствовати и безмлъствовати, иже и божественыя сладости безмолъвиа въкусив, и тоя отступити и оставити не хотяше. Обозначенная здесь тема безмолвствования отсылает к важной черте духовной жизни Сергия и его личности. Безмолвствование не могло нарушить связь с Богом, а она все более и более ощущалась Сергием. Милость и благодать Божья ниспосылалась в помощь ему, еже съхранити его от всякого обистояниа, видимаго же и невидимаго, и он чувствовал эту помощь и днем и ночью прославлял Бога, воссылал к нему благодарственные хвалы, молился. Часто он читал святую […] книгу, яко да оттуду всяку приплодит добродетель, съкровенными мысльми подвизаа умь свой на вжеление вечных благъ съкровищь. И никто не знал об этом «жестоком добродетельном житии» Сергия кроме Бога, видящего и тайное и неявленное. А Сергий любил наедине единому Богу частыя, и прилежныя, и тайныя приносити молитвы, и Богу единому събeседовamи, и превышнему вездесущему вжеленми присвоитися, и к тому единому приближатися, и еже от него благодатию npoсвещamucя. И сицевыми тому упражняющуся мысльми, яко да благоприатенъ будет еже о сих подвигъ его и без зазора; и сего ради на кыйждо день тепле обнощеваше, частыя къ Богу молитвы въсылая повсегда. Богъ же молениа его николи же не презре, яко благосердие имея множество щедрот, не навыче бо презирати молениа боящихся его и творящих волю его.

А Сергий между единъ единствоваше в своей пустыни. Но вскоре это должно было кончиться: время созрело. Двухлетнее пребывание Сергия в уединении не прошло для него бесследно. Из испытаний, через которые он прошел, он многое извлек, лучше узнал себя и свои возможности, почувствовал спокойную уверенность в себе и свою богоотданность не только как мечту, желание, но и как уже осуществившую реальность.

Изменился ли Сергий за эти два года? Да, он заметно отличается теперь от себя самого, когда он жил в миру. Опыт иноческой жизни, богообщение, собеседничество с Богом с особой рельефностью помогли проявиться в Сергии особой крупности и основательности его натуры, серьезности и трезвости ума, смиренности и многотерпению, широте и глубине его, наконец, силе духа. Теперь о Сергии можно было не беспокоиться: какие бы трудности ему ни предстояли, не приходилось сомневаться, что свой путь он пройдет до конца. И вместе с тем то, как эти изменения совершались, и какие причины — внешние или внутренние — их вызвали, сказать трудно. Они протекали незаметно, разность этапов в духовном развитии Сергия не улавливается, какие–либо кризисы, конфликты, перепады отсутствуют. Так бывает, когда развитие определяется не внешними обстоятельствами, но внутренним ростом–разворачиванием того, что уже было в человеке. Только это объясняет удивительную органичность, ровность, плавность такого возрастания духа, и только это дает человеку уверенность в себе, в своих возможностях, в неизменной твердости своей веры. Как раз это было случаем Сергия.

К концу этого периода в активе блаженного была победа над силами зла и исчезновение темных видений, преодоление страха и уверенность в помощи Бога, дававшая и уверенность себе в широком спектре согласия — от дружбы с «аркудой» — медведем до собеседований с Богом. Однако эта уверенность в своих возможностях не означала еще знания того, к чему они еще могут быть приложены: Сергий не веде — Богъ весть. И поэтому в памяти потомства иноческое житие Сергия не стало единственным и/или главным делом на его подвижническом пути (кстати, аскеза Сергия при всей ее строгости была далека от крайностей, от самоистязания: можно сравнить ее хотя бы с веригами или комарами Феодосия Печерского, которого тоже, впрочем, нельзя упрекнуть в крайностях).

Бог, видя великую веру Сергия и большое терпение его, умилосердися на нъ, хотя облегчити труды его пустынныя, принял решение, как сообщается в «Житии» (думается, что Епифаний в данном случае не прав: Бог хотел не столько избавить Сергия от трудностей иноческого жития, сколько найти для него новое пространство приложения его возможностей, переросших уже потребности отшельнической жизни). Божественный промысел в данном случае состоял в том, чтобы вложить в сердце некоторым богобоязненным монахам из братии желание быть вместе с Сергием, и они стали приходить к нему. Се же бысть, — сообщает «Житие», — строениемь и промышлением всесилнаго и милосердого Господа Бога, яко хощет не единому Сергию жити въ пустыни съй, но множайший братии [301] . Епифаний поясняет смысл этого решения — хощет Богъ въздвигнути место то, и пустыню ту претворити, и ту монастырь устроити, и множайшим братиамъ събратися.

Божье пожелание стало осуществляться: монахи сперва поодиночке, а потом по двое, по трое начали посещать Сергия и просить, чтобы он принял их к себе, потому что хощем с тобою на месте сем жити и душа своя спасати. Божьего замысла Сергий не разгадал и думал больше о самих просителях, о тех трудностях, с которыми им придется встретиться, если их желание осуществится: […] не можете жити на месте сем, — убеждал он их, — и не можете тръпети труда пустыннаго: алканиа, жаданиа, скръби, тесноты, и скудости, и недостатков. Сергию отвечали на это — Хощем тръпети труды места сего, да аще Богъ подасть, то и можем. Следующий ход принадлежал Сергию. На этот раз вместо категорического Не можете более мягкий вопрос на ту же тему — Можете ли тръпети труды места сего: глад, и жажду, и всякыя недостаткы? В ответ — Ей, честный отче, хощем и можем Богу помагающу намъ, и молитвам твоим споспешьствующим намъ […] не отлучи нас от лица твоего и от места сего любезного не отжени нас. Сергий, может быть, слишком поспешно (так может показаться со стороны или с первого взгляда), согласился принять просителей. Епифаний счел нужным как–то мотивировать это скорое согласие: […] Сергие, ведевъ веру ихъ и усердие и удивлься им […]. Как произошло это «уведение» веры и как он определил их усердие (ведь разговор был краток и едва только начался), сказать трудно. Видно, и здесь Бог помог Сергию, находившемуся в этот момент в пространстве открытой связи с ним. Ответ Сергия поначалу лишен «личного»; Сергий, как это ему было свойственно, прежде всего говорит языком библейских цитат — Бога и его угодников, и, начиная свою речь, он ссылается на авторитет Спасителя и напоминает о приличествующих случаю священных текстах. Ответ выстраивается по восходящей линии — от заявления о своем нежелании их изгнать к мысли о том, как хорошо братии вместе. Не скрывая того, что он хотел всю жизнь пробыть в уединении, Сергий сейчас как бы читает мысли Бога о создании в будущем монастыря, хотя ранее Сергий не знал об этом, а если бы знал, то не оставался бы в уединении и принялся за выполнение Божьего желания. Только сейчас Сергий осознает, что желание пришедших к нему монахов — не их собственная прихоть, а Божье изволение, и потому он с радостью принимает их (радость — то состояние души и сердца, которое для Сергия очень характерно: она — некое восходящее, желанное, охотно–приемлющее движение души, веселье духа [ср. лат. laetitia], может быть, близкое к благоволению и любви) [302] .

И тут же, коль решение уже принято, — наставления, предупреждения об опасностях и трудных испытаниях, но и ободрение: