Стихотворения
вернуться

Панченко Николай Васильевич
Шрифт:

САМОЕ

Не от того ли, жабры раздувая, Жуя губами, в волоса залезла, Что сахаром натертая, кривая Нога ходячее подперла кресло? Но тут не млин, где сквозь кругляк гусиный Лоснящемуся не продраться просу, Где копотью ресничной керосина  По липкому осело купоросу,— Муштрой гусарской вывернуты ляжки! Наездница, сосущая наотмашь: Угря, воздетого на стержень тяжкий, Губами поманила и — не вспомнишь. Но выплюнутый (с боли нежнейшей) Слизняк — размазанный слепой обабок — Трущобное над каждою из женщин Раздавит в сумерках, как месяц, слабых. И забормочет плоть, в ночи качая Верблюжей головой ихтиозавра, И утро жадное нас, после чая, Вдруг окунет, венчая воском лавра. Червивый филодендрон на веранде, Наверное, не скажет, многопалый, Как выглохли герани без гарантий, — Подружки, что рука не потрепала. Ее рука! Чьи ногти — перламутром Мерцающие запонки, наперстка Не знающие (и иглы), лишь мудрым Персидская пушком лоснится шерстка. И там она! Ничто не уловимо, Неизъяснимого ведь нет, и значит, Что и под перьями у Серафима Мозоль болит: канючит и конячит.

ПЛАВАНИЕ

Поезда, трамваи, карусели, Глазом обведенное ландо,— Плавно вы вошли и плавно сели, Тронулись, — седой и молодой. Матовым, но ясным негативом, Чуть качнувшись, отбыло стекло. Добрый путь, всем добрым и счастливым, И заулюлюканным хулой! Ты плыви вдоль улиц и вдоль станций, Сатана в сатине, ты же стань, Ангелок, на сопке у китайца,— Стань и стой в зачумленную рань! Потому что раны очень трудно Заплывают рыхлою губой,— В призме, бьющей искрой изумрудной, Воя, искромсается любой. Потому что тянет из футляра Кипарисового, — потому Приутюженный клочок фуляра, Знаешь, я по-своему приму. Кучер — как цыган, кондуктор тяжкий (Не вращайте смелые белки!) И шофер в приплюснутой фуражке, — Сатана в сатине, — далеки. А глазетовый, в рессорах хлябкий, Экипаж лишь спицами спешит, И под скромной, с васильками, шляпкой Серафим снежинкой порошит. Белая вуаль, и снова рана, Снова эти серые глаза… Жилы! Доконайте ветерана, Бросьте с буферов под тормоза! Мне ли жить с отрубленною левой (Ахает папаха, как Махно!),— Свял фуляровый и — не прогневай: Я пальну и — выпрыгну в окно! И опять качнется и с заминкой, С поволокой тронется стекло… Так, фотографической пластинкой И цыганской волей — потекло. Так, вошли жильцы и мягко сели (Свет-то тот!), — седой и молодой: Ремонтируются карусели, И в ликере липовом ландо…

МОРОЗ

Как полозом по яблоку тугому. И с посвистом, над вербой у овина, Взлетев, закоченела половина. Ему, ему (и никому другому) — Широкий снег, суровый стон подреза, И меж сосцов, под шкурою бараньей, Щекочущее перышком желанье, Когтей тетеревиное железо. Но ток не вытоптан еще, и колкой Зеленой сыпью, с зельтерскою схожей, Роится воздух. Дышит под рогожей Мохнатый барабан, кидая челкой. Шарахнется ли от парной и свежей Говядины на розвальнях, где сторож, Которого никак не переспоришь, Где туша движется копной медвежьей. Сосун, он липовой балует лапой Нутро торчащее, и, может, даже В отвислый хвост ползет слюнина та же, Чтоб обернулся конь гнедой в арапа. Не кувыркнуться вещею кавуркой, Под кожей, как под буркой, разлита Живая мокредь; полоз — калита — По-родственному селезенке юркой. Свистит и сыплется зубовный скрежет, Антоновка сквозит. Эх, не жалей той, Которая поводит ручкой-флейтой, Которая сегодня же зарежет Осоловелого в кровати мужа. И лужа черная не запечется, Подпалина у глаз, как грех, зачтется, И циркули кругом расставит стужа… Эх, не жалей ее. Ты сам, который… Барана залупив, тряхни папахой: Хлеб и в поту халява — под рубахой. Оглоблями и крыльями — в просторы.

В ПАРИКМАХЕРСКОЙ (УЕЗДНОЙ)

За завтраком иль в именинной ванне, — Я в зеркале: прозрачное купе. Одеколонный ладан о Ливане Напомнил, а тесемка на диване Густыми гвоздиками — о клопе. Лоснящееся логово, наверно, Казнит бока спиралями пружин, Уютно, заспанное и примерно Такою, как с кровавой Олоферна Главой Юдифь, судилище мужчин. Олеография в мушином маке Олеофантом крыта и комод — Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий Берег благополучье и при драке Ссылался на листы парижских мод. На нем — два узеньких, гранений полных. Бокалов с позолотой, и бокат Гранатами лущащийся подсолнух И радугой в стекле, в табачных волнах, — Соленый день, селитрою богат. Намыленный, как пудель, под железо Откидывая шею, и, сквозь век Смеженье, моросится до пореза, Все чаще, и в матросском Марсельеза — Синее сыворотки из аптек. Но музыка, не пойманная колбой, — Позволили ей воздух замесить! С токсинами флаконы я нашел бы И к Пугачеву в малахаях толпы Привел бы, — перестаньте моросить!.. Приятной пуговицей спелый ящик Комода оттопырился, и — вдруг, На дне обоев, в розочках лядащих, Сверкнуло лезвие и — настоящий Ремень вываливается из рук… Зарезан! Недомыленной горилле — Как ниткою по шее, марш — кругом… Юдифь! Достаточно мы говорили Об Олоферне, — помечтаем или Поговорим о чем-нибудь другом… 1919

НА ХУТОРЕ

Льняные льнули-льнули облака. Их пушка выстирала, их несло, Чтоб кошка долакала молока Вершок, чтоб веселей гребло весло. Рожденный дошлой рожью урожай Лежал и угрожал тому, кого Сам барин самоварный невзначай Рубнул и — выстроил под Рождество. И гончую в подпалинах тогда, Как стерву, вытянуло за косым В дубах и меж дубами, где вода. Дубровский выстрелил, и — пухнет дым. Пали, пали. Кто мало-мальски зол, Кто думает, что хуторок разверст Лишь для него — к окошку подошел, Облокотился: молоко и… морс! Что, кошка? Неужели и она, Умывшись, поцарапаться могла? Сохатая, послушная жена Ползет, и юбка над дуплом — метла. Билибинские плыли облака. И не доплыли. Мыльные труды! И батарея скачет через лак Сквозь дым сухой — на гребень, на скирды. Но, грыжу выпекши, бревном амбар Вмуравливает муравьиных ос, И с рвотными щеками отпрыск бар — Зерно куриное — рукой, вразброс. Байстрючье, ребусное, пузыри Пускающее во пахах в бреду — И на колесах страшных фонари (Прикажите и — экипажик!). Ду — Дубровский! И — Билибин! Лень и лень. Шаром по ямам (гоп ди гоп!) шарад. Осина. Осень. И осиный день. А синей гребле и веслу не рад. Так, так. Но вытряхни, но измочаль И, как Мазепу, кинь меня на круп, Чтоб нагло выпростало и печаль, Чтоб сох и я, но у сохатых губ!

ВОРОЖБА

Смотри: стуча точеной палкой, Кострикой по небу пыля, Слепая ночь за синей прялкой Разматывает тополя. (От сырости) белесым жабы Пришлепывают животом, И стекла в коридоре слабо Спросонок — комаром, потом Позванивают осторожно: Не разбудить, а спи… а спи… От боли аспирина б можно, Да пусто, ясно, как в степи… Смотри, смотри: все туже, туже За нитью шелковая нить, От млеющей пуховой стужи Ни рук, ни ног не сохранить. Стеклянный муравей ужалит, И рассечет секундомер Глаза, и веки опечалит, Отчалит в общество химер. Смотри и — даже больше! — слушай. Как оборвется вдруг, шутя, Шальное счастье мягкой грушей, Слепой судьбу укоротя. Приплюснутую утром, возле Корней, найдут живую грудь,— И низенькая низкорослей В термометре предстанет ртуть. Как холодно и пыльно! Молод Росой нерадужною сад. Сон-секундант и тот размолот Досадными камнями. Рад Мой глаз оранжевый, великий, Застывший кошкой у крыльца, Пылящейся грехом кострике, Глубокой пасти без лица…

НА УГЛУ

Грустная кровь прохрустела, коробя Каждую жилу мою червяком. Час ли такой на углу, что в хворобе, В булочном хрипе бутылки, знаком С долей, он булькает над кавалером, Клонит большие Матрены глаза (Полно, Полтава!)и в рваном и сером Топчется, чтоб кто-нибудь приказал. Проволока телеграфная густо, Гудом подделываясь под басы, Вторит воловьим, и оттиск капусты Лиственный в ломте, — такие часы. А при серебряных и при жилете (Из-под жилета — рубашка), прошел Некто бекренистый, чадо столетья, В коем додумаются и до пчел, Отлитых впрок, и стягнут до Сатурна, И расколдуют гроба, — вповорот Девке ротатой: «И даже недурно: Взять с инструментом и — на огород!» Дернулась по тротуару задрипа, Пудрит какао себя воробей, Печень печет. Не почет ли, что выпей, Долю с чубатой пропей, Кочубей? Голову требует темная плаха, Краска облуплена, как у икон. В смушковой, мреющей охай и ахай, Что — беззаконье и что есть закон! Что — от Мазепы и что — от Шевченка, Тыквенная-то сама от кого? Проволока — по хребту до коленка Гулом, похожим на войлочный вой. Свесился вялым мешком, и корявый, Чует: репейник врывается в ус… Угол фонарный, и столб ради славы — Радужным светом! — я не отзовусь. Рухну ли насмерть, все будет знакомо: Стоптанный чобот и под руку лак, Луком даренный, и лан чернозема… В час вот такой на рогу и закляк. В час вот такой волосатая дура (Та, что в прыщах и ротата) рекла: — Великолепная грустью бандура (Барышни и кавалеры!) ушла…

БЕЛЬЕ

В эмалированном тазу Полощет, мраморное ищет, И мыло (синью — в стрекозу) Затюпивает голенищи. Выкручивает и — на стол, И сохнет соль и сода пены, Как и подтыканный подол В рассыпанных цветах вербены. Обрюзгший флигель, канитель Гербов и фланги — панталоны; И треугольник капитель Подперла, навалясь колонной. Проплешины не штукатур Замазывает, — кистью плесень, И селезень (он — самодур!) — Глупей от перьев и от песен… Взошло, взошло на небеса Гремучее феодализма, И в пузыре, что поднялся, В той радуге, — мигает клизма. Лишь тут — плечист и мускулист, Поджарый, ловкий от сноровки,— И вешает белье на лист, Чуть взбалтываются веревки. А ночью, на ветру, белье. Как приведение, огромно… Но селезень, болван, былье (Такой же призрак) и не вспомнит! И ставшая другой рука На радугу стрекоз и мыла, И селезня — из тупика Под флигелем — жгутами взмыла. И глянцевеет емкий таз, И погребальный весел мрамор, Чья сеть — мыслете выкрутас Камаринских вождей — карамор.