Стихотворения
вернуться

Панченко Николай Васильевич
Шрифт:

ДЕТСТВО

1. ВНАЧАЛЕ
Очаровательный растаял аист, И голое дитятя-индюша. В очипке бабушка бубнит, простая: вернулась на землю ее душа… Как бы двойной в единой оболочке Завязан плод был, и помолодел (когда взыграл оборками сорочки младенец у грудей) его удел. Вернулась, душенька, и восвоясях пупырышками тело поросло, и ухо перелило бреды пасек в кота мурлыкающее мурло… А с горизонта погрозила церковь (антихриста отродье, отлучу!) мизинцем скорченным — и табакеркой, балуясь, занялся, полез к ключу. Резной, пощелкивавший музыкально за пазухой амбарного замка, на костыле висел он (возле спальной), — худая, почерневшая рука… Невесть куда родителево горе з рачками и копытами брело: чтоб я змееныша на косогоре не придушил, чтоб горло на село насело, жадное, и пило-пило?! Случилось так, что круглым ртом луны (при солнце) день, как лампу, закоптило. Очнулись черепами валуны… И все ж ручонки рыли печерицу под осокорью (зонтик-шампиньон), и вдребезги разбитой черепицы шампанским блеском глаз был опьянен… Мохнатые махнули махаоны и ситчиком перемахнули чрез домок одноэтажный и согбенный: Чего в бурьян и бурелом залез… Гнилое яблоко, шлепок, щепотка трухи трутневой — и чудная быль, когда, пропахнувший таранью, водкой, как в воду канул пасечник-бобыль. За косогором обернулся, куцый, сафьяновым притопнул сапожком… Фаянсовые в мураве пасутся гусыни (вперевалку и шажком). И черногузово гнездо на дубе, в сохе которого (под треск, в сухмень) мгновенная игла, сквозь кору-струпья, продернула лоснящийся ремень. Ликуя, молния на деревянный отцовский домик возложила нимб. Сатурн стыдливо вышмыгнул из ванны, ванильный воздух шелестел над ним. И плыли, таяли и снова плыли стрекозы-самолеты, махаон матерчатый, жуки-автомобили, мурлыкающий (часом позже) сон. Грозила церковь бабушке за внука: во благовремении б утопить. И в архалуке приплелась наука: архаровца над грифелем зудить. 1916
2. ВЕРБНАЯ СУББОТА
Вербой скользкой, розовой девчонок похлестать бы, да идут попы, да звезду клюет луна-курчонок, вылупившийся из скорлупы. Улица, прогавканная псами, переулок, козырьком крыльцо; от рудых подпалин под глазами скорбно материнское лицо. Руки по локоть в горячем тесте, наспех вывернутые чулки… …Сколько бы корабликов из дести можно сделать — мы не дураки. Завтра обязательно на речку: рафинадом крыги у быков рушатся… Да где же дел я свечку? Скажет репетитор — «Гусь каков…» — Повтори четвертое спряженье, —  выворачивает мать чулок. Тает, тонет головокруженье: тянет рот полудою зевок. У, латынь поганая! — Я сброшу, мамочка, мундир. — А это что? — Что, следы? — Ты потерял галошу! — Это мокрою полой пальто…— А чрез три минуты (…как у Гейне): Выпей чаю да пора и спать… В крепко настоявшемся, в портвейне, палочки взойдут, нырнут опять. К счастью… Так и на ногтях бывают пятнышки. А все ж латынь зубрить надо… сахарные наплывают мысы на мост, силясь повалить… Гавкает луна, гоняясь с вербой за попами, обожравшись звезд, и шербет в лоханке не исчерпан, скалкою накручивает гроздь. Локти месят, мешковата усталь лампы — перед Пасхой так всегда. Как у матери, в страданьях, Суздаль сузил лик — из глаз течет руда. Зубы медными, чужими стали. Но, оскомину искомкав, рот, ухо ловят шлепанье сандалий, легкий крик, на сале поворот… Сонное перо на теплых крыльях снизу поотрепано, и я —  будто на перроне, где решили ветерком пощекотать меня. Пышут паровозы через сетку и, отпихиваясь рычагом (локтем), — дальше смятую салфетку дали мне — и никого кругом… Чую: серафимова забота борется с больной твоей слезой, — волосом заросшая суббота, восковою лайкой и лозой. 1916 (1922)

ЧАЕПИТИЕ

По тебе одной соскучился, Тульская моя Фита, Что слезой (не ради случая, — Совестию!) налита. Разлучился и — лучинами, Как лучами, вниз и вверх, — Поперечными морщинами — В синеградусный четверг. Переламывает полымя, Дым спирает под матрац, — Выжми вымя, — только голыми Пальчиками, чтоб не драться. Не к чему! Не плачет, сотистый, Преет — преет сквозь слезу, Сыр и — мухи муж колотится: Обморок зовет грозу, И затем: на дне шатаются Кремовые кремельки, С пагодами и китайцами (По погоде) уголки… Саваоф, ветхозаветная Тяга к меди и ключу. Тень квартирная, каретная, — Всех ремеслам обучу. Но по картам до разлуки ли. Рим и Тула — как одно. Мы себя заулюлюкали: Холод за дверь, жар — в окно. И раздуть ли до подрясника Скатерть, кроме того, тень. Синий, синий, узкоградусный (Четвергом, как грудью) день. Напоказ лукавит луковицей, А лучи — и вверх, и вниз. И… и, если не аукнется, обмороком задохнись.

МАЛЯРИЯ

Журавли, шурша рогожей: Ленточка, не оборвись. И нагую, с ровной кожей, Вылихорадило высь. В рясе путаной монаха, Подожком — все тык да тык, И к бараньей Мономаха Узкий череп мой привык. Ляписа я насосался. Жаркие, сквозные льны Свищут в темя, дуют в пальцы, Бабочки — и те больны. Над кулачною капустой, Сонным тыквенным цветком — Тыкаются: грустно, пусто, Ни о чем и ни о ком… Жухнет кожей детородный И коричневеет цвет, Горечию огородной Волос сводится на нет. А какие были ставни, Домик славный был какой: Как под сердцем у Христа, в ней — В комнате — тень и покой… И теперь… на ленты рвется Коленкор, и не помочь Никому, чтоб у колодца Не зазимовала ночь. Кочанами запотело, Бородавкой подавись: Вылихорадило тело, Вылихорадило высь.

РОЖДЕСТВО

Не знаю, как и попроситься В твой дом мне, — маленькой, в плаще Запахло в воздухе лисицей И свежим мехом вообще, Огромные такие окна,— Не окна, проруби. А вот Под частым я дрожу и мокну, А мамочка не позовет… Рождественские едут елки, Полозья рельсами звенят, И бестолковые (что — в толке) Трамваи чешут свой канат. Фиалковый шипучий магний Обронит одуванчик. Ты С дивана (розовая, ангел) Не встанешь: нет тебе фаты. Не встанешь, потому что проще Покоиться и не курить, И лакированный извозчик Копыт не испытает прыть. И у театра, где дорожки В сукне, где мутные шары,— Не вспыхнут долгие сережки И не растают от игры. Сегодня молодо и грустно И радостно, как никогда; Переговаривая устно, Растапливается вода. И в оттепель развозят елки, Под лыжами сочится след. Сочельник в рваной треуголке — Наполеон, а где же дед. Воспоминанье виновато, Серьга да разве ты — слеза. Огромной белой-белой ватой Зазастило глаза…

ТЯГА

Прополото теплом болото, И вальдшнеп, карий, гиревой, Покрякивая от полета, Нежнее в сумрак под горой. Кора, стянув корсетом, туго Томящуюся грудь, гудит. Березка! Верная подруга! И по тебе струится стыд… Вот-вот во мглу, в густую просонь, Выдавливая облака, Ты матерью простоволосой Оборонишь каплю молока. И уж потом, к заре огнистой, Тебе грудей не удержать: Сережки, вялое монисто, От хлябей им ли не дрожать! И вальдшнепу, что тычет ворох Листвы, подбитой под ольху, Тучнеть и зябнуть в разговорах, Паруясь в порослях на мху… Блестит у сходной колымаги Железо голубое, там — Пыжи из пакли и бумаги, Стволов похолодевший мат. Сучонка трется виновато. И, раздувая самовар, Подручный (вроде Пустосвята) Не вырвется из шаровар… Березка, голая до боли, Малюсенькая ты моя! Качаешься на тяге? То ли, Когда по оттепели — я. В высоких сапогах, как хобот, В звериной шерсти, в армяке, Глистом подхлестнутым торопит Курки-крючки зажечь в руке… И мне не карие, не эти Зрачки, растущие клопы,— А несравненные на свете, Единственные у тропы! Ты, сероглазая, как сумрак, Захватный, шалый, впопыхах Пистоны бьешь и в горьких, хмурых Со псом выслеживаешь мхах. И шомпол, впаянный, как в латы, Задерживает хлюпкий шаг. Березка тонкая моя ты, Моя тягчайшая из тяг!

КАЗНЬ

ТЕЛЕГРАФИСТ (НА ЗАХОЛУСТНОЙ)

Обмокшей пигалицей стебанула, Аортой заорала — и во мне! Певучий голос (да, во сне) Проталкивается из караула. Где это было? И как давно прошло, Сияя бабочками, детство? Горластое здоровье я приветствую И в три шея выталкиваю зло. Что пигалица, спутница отары, Коль, остывая, кличет плоть На сахар кость перемолоть И бросить аппарат и взять гитару? Замерзни, Морзе! Не подняться, не взойти, Не прокричать на льдистую лунку: Петушиная спесь, и на шее фурункул, И сусло в дрожжах, как желе, в груди! Скучная филантропия! И нет интереса.

ЦВЕТОК

Он — анемичен (если можно Так выразиться), анемон. Небесный, но сквозной и ложный (Как все, что здесь), немецкий сон. Глазастой феей он взлелеян, Поддакивало и греху: Недаром высадила фрейлин Его в древесную труху. Немой, и чуешь не мое ли Биение сердца и не мой Ли вопль: «А как же, как же в поле, Где следом за зимой — хромой». Учесть, но траур не участлив И также немощен и нем. И, Гретхен грохотом зазастив, Жуками, Жужилицей — Брэм… О слабенький цветок бесполый: Не опылиться и пропасть. Прыжками ражего футбола Лягавая, разинув пасть. Неосторожным локтем рюмку С ликером сбила: ой, ла-ла. И, долгоносым следом хрумкая, За вальдшнепом сырым — стрела. Разбился, и в перегоревшей Листве — конец тебе, конец, Немецкий сон, так сладко млевший, Лазурный леденец.