Панченко Николай Васильевич
Шрифт:
В ОГНЕННЫХ СТОЛБАХ
СЕМНАДЦАТЫЙ
1
Неровный ветер страшен песней, звенящей в дутое стекло. Куда брести, октябрь, тебе с ней, коль небо кровью затекло? Сутулый и подслеповатый, дорогу щупая клюкой, какой зажмешь ты рану ватой, водой опрыскаешь какой? В шинелях — вши, и в сердце — вера, ухабами раздолблен путь. Не от штыка — от револьвера в пути погибнуть: как-нибудь. Но страшен ветер. Он в окошко дудит протяжно и звенит, и, не мигая глазом, кошка ворочает пустой зенит. Очки поправив аккуратно и аккуратно сгладив прядь, вздохнув над тем, что безвозвратно ушло, что надо потерять, — ты сажу вдруг стряхнул дремоты с трахомных вывернутых век и (Зингер злится!) — пулеметы иглой застрачивают век. В дыму померкло: «Мира!» — «Хлеба!» Дни распахнулись — два крыла. И Радость радугу в полнеба, как бровь тугую, подняла. Что стало с песней безголосой, звеневшей в мерзлое стекло? Бубнят грудастые матросы, что весело-развесело: и день и ночь пылает Смольный. Подкатывает броневик, и держит речь с него крамольный чуть-чуть раскосый большевик… И, старина, под флагом алым — за партией своею — ты идешь с Интернационалом, декретов разнося листы. 1918 (1922) 2
Семнадцатый! Но перепрели апреля листья с соловьем… Прислушайся: не в октябре ли сверлят скрипичные свирели сердца, что пойманы живьем? Перебирает митральеза, чеканя четки все быстрей; взлетев, упала Марсельеза, — и, из бетона и железа, — над миром, гимн, греми и рей! Интернационал… Как узко, как тесно сердцу под ребром, когда напружен каждый мускул тяжелострунным Октябрем! Горячей кровью жилы-струны поют и будут петь вовек, пока под радугой Коммуны вздымает молот человек. 1919 (1922) 3
Октябрь, Октябрь! Какая память, над алым годом ворожа, тебя посмеет не обрамить протуберанцем мятежа? Какая кровь, визжа по жилам, не превратится вдруг в вино, чтоб ветеранам-старожилам напомнить о зиме иной? О той зиме, когда метели летели в розовом трико, когда сугробные недели мелькали так легко-легко; о той зиме, когда из фабрик преображенный люд валил и плыл октябрь, а не октябрик, распятием орлиных крыл… Ты был, Октябрь. И разве в стуже, в сугробах не цвела сирень? И не твою ли кепку, друже, свихнуло чубом набекрень?.. 1920 Тирасполь 4
От сладкой человечинки вороны в задах отяжелели, и легла, зобы нахохлив, просинью каленой сухая ночь на оба их крыла. О эти звезды! Жуткие… нагие, как растопыренные пятерни, — над городом, застывшим в летаргии: на левый бок его переверни… Тяжелые (прошу) повремените, нырнув в огромный, выбитый ухаб, знакомая земля звенит в зените и — голубой прозрачный гул так слаб… Что с нами сталось?.. Крепли в заговорах бунтовщики, блистая медью жабр, пока широких прокламаций ворох из-под полы не подметнул Октябрь. И все: солдаты, швейки, металлисты — О пролетарий! — Робеспьер, Марат. Багрянороднейший! Пунцоволистый! На смерть, на жизнь не ты ли дал наряд? Вот так! Нарезанные в темном дуле, мы в громкий порох превращаем пыл… Не саблей по глазницам стебанули: нет, то Октябрь стихию ослепил! 1921 5
Кривою саблей месяц выгнут над осокорью, и мороз древлянской росомахой прыгнет, чтоб, волочась, вопить под полозом. Святая ночь! Гудит от жара, как бубен сердце печенега (засахаренная Сахара, толченое стекло: снега). Я липовой ногой к сугробам, — на хутор, в валенках, орда: потешиться над низколобым, над всласть наеденною мордою. (…Вставало крепостное право, покачиваясь, из берлоги, и, улюлюкая, корявый кожух гнался за ним, без ног…) — Э, барин! Розги на конюшне? С серьгою ухо оторвать? Чтоб непослушная послушней скотины стала?! — Черт над прорвою напакостил и плюнул! Ладно: свистит винтовочное дуло, над степью битой, неоглядной поземка завилась юлой… Забор и — смрадная утроба клопом натертого дупла. — Ну, где сосун? Где низколобый? А под перинами пощупали?.. Святая ночь! (Не трожь, товарищ, один, а стукнем пулей разом…) Над осокорью, у пожарища, луна саблюкой: напоказ. Не хвастайся! К утру застынет, ослепнув, мясо, и мороз когтями загребет густыми года, вопящие под полозом… 1920 «Зачем ты говоришь раной…»
РОССИЯ
В ОГНЕ