Вторая ошибка, тесно связанная с первой — представление, что использование повествовательных схем для упорядочивания событий при их восприятии и воспоминании якобы неизбежно искажает реальность, как если бы мы навязывали материалу структуры, совершенно ему чуждые. Верно ли, что схемы преграждают нам доступ к тому, что происходит в реальности? Напротив: схемы–то этот доступ и обеспечивают! Как пишут Брюнер и Фелдман, «нарративные образцы не "становятся на пути" точных автобиографических сообщений или интерпретаций, но, скорее, создают контекст, необходимый для их понимания и пересказа» [896] . Разумеется, достаточно часто при этом возникают неверные упрощения и искажения; однако хорошо известно и то, как их находить и исправлять. Мы знаем, что абсолютно точного сообщения о каком–либо событии быть не может; но знаем и то, что бывают сообщения более и менее точные, в большей или меньшей степени отвечающие реальным очертаниям того события, о котором мы хотим рассказать. Теория схем вовсе не утверждает, что памяти нельзя доверять, не растворяет память в постмодернистском эпистемологическом скептицизме. Более того: когда схемы в поисках смысла событий выходят за пределы эмпирически верифицируемого — это не значит, что при этом они неизбежно отвергают или искажают эмпирическую реальность.

Имплицитно мы уже подняли проблему социального контекста индивидуальной памяти. Сейчас нас интересует не понятие коллективной памяти (подробно обсужденное в предыдущей главе), а лишь неизбежный социальный контекст индивидуальных воспоминаний [897] . «Невозможно оторвать акт воспоминания от акта коммуникации, — пишут Херст и Мэньер. — Воспоминания не всплывают из глубин какого–то личного склада в голове, а вырастают из желания рассказать о своем прошлом другим людям» [898] . Впрочем, здесь уместнее сказать не «не… а», а «и… и». Именно желание или необходимость коммуникации извлекает воспоминания из «складов» нашей памяти. Точнее, так происходит не всегда — но очень часто. Иногда воспоминания приходят к нам спонтанно и без цели, иногда мы предаемся воспоминаниям только ради собственных целей (например, чтобы убить время) — но по большей части мы вспоминаем прошлое, чтобы рассказать о нем другим. Часто именно разговор с другими стимулирует наши воспоминания. Чтобы сообщить наши воспоминания другим, их необходимо оформить в виде социально приемлемых «сценариев».

Социальное начало влияет на наши воспоминания на всех стадиях. Воспринимая и запоминая свои впечатления, мы уже оформляем их в соответствии со смысловыми структурами, естественными для нас постольку, поскольку они естественны для нашего общества. Даже вспоминая что–либо наедине с собой, мы формируем свои воспоминания в виде «истории», которую рассказываем самим себе — и те смысловые и повествовательные структуры, которые мы при этом используем, даже в индивидуалистической культуре современного Запада не принадлежат только нам самим. Даже то, что мы рассказываем самим себе, формируется в соответствии с дискурсивными правилами, принятыми в нашем обществе. Чем больше мы пересказываем свои воспоминания другим — тем больше сценариев, ожиданий, задач нашего социального контекста задействуем при их интерпретации. Многие психологические исследования памяти, сосредоточенные на «индивидуальных схемах», склонны недооценивать или игнорировать эту сторону дела; однако в некоторых работах демонстрируется более социально ориентированный подход, учитывающий фактическую неотделимость индивидуальной идентичности от групповой [899] .

Необходимо отметить еще два аспекта формирования воспоминаний как осмысленных сюжетных историй. Воспоминание представляет собой некий перекресток: его можно определить как встречу фактов с их значением и в то же время как взаимодействие прошлого и настоящего. Для первого принципиально важно то, что Джон Робинсон называет «перспективой от первого лица»:

Робинсон придерживается индивидуалистического подхода, поэтому, верно отмечая, что разные люди могут по–разному воспринять и запомнить одно и то же событие, пренебрегает возможностью формирования общего смысла воспоминания для нескольких человек, воспринимающих и вспоминающих вместе [901] . «Перспективу от первого лица» он понимает как «я» — перспективу, без оглядки на возможную «мы» — перспективу. В случае группового переживания и воспоминания необходимо учитывать взаимодействие «я» — перспективы и «мы» — перспективы. Однако проведенное Робинсоном разграничение между перспективой от первого и от третьего лица верно и достаточно важно.

Эти две категории можно назвать также точкой зрения участника и точкой зрения наблюдателя; здесь можно вспомнить, что именно первый тип свидетельства очевидцев особенно ценили античные историки, поскольку он давал доступ к «инсайдерской информации», которой посторонний наблюдатель владеть не мог. Мы уже отмечали, что точка зрения участника позволяет верно передать «суть» вспоминаемого события, даже если детали воспоминания неточны. Робинсон и другие психологи, стремящиеся утвердить важность субъективной (от первого лица) перспективы, делают верные замечания о неадекватности упрощенного модернистского противопоставления объективных фактов и их субъективного переживания:

Робинсон в своей работа рассматривает вопрос, почему это значение в личных воспоминаниях меняется со временем или остается неизменным. «Воспоминание, — замечает он, — всегда тесно связано с историей развития» [903] . Анализируя смысл воспоминаний, он выделяет четыре фактора, ответственных за его изменение или неизменность: