Но она закрыла глаза…

Но она потушила, смирила янтарные, овальные зрачки свои?.. И замерли дремучие рожки её?.. А?..

Иль она пожалела! иль она полюбила меня!.. А?..

Иль она не хотела жить… Как и я?..

Не хотела жалить-убивать…

Потому что когда змея убивает — она живет…

Я понял: она хотела бездонно спать, чтобы ей снились древние её Цари…

Чтобы ей снился голый великий Царь Дарий Гуштасп I на Золотом Троне в объятьях трех священных Эф…

Я понял, что я прервал тысячелетний, царский сон священной, вымирающей, уходящей в вечный сон змеи…

…Эфа, эфа, сестра, спи! спи! спи!.. Гляди, лелей свои змеиные сны…

…Мой чемодан был полон малиновых ягод.

И я осторожно закрыл его… И поднял. Он был тяжелый. В нем было двадцать килограммов черешен…

И почти в каждой — таилась Эфа!..

Коралловая, смертельная Эфа!..

Эфа — любовь и смерть Царей!..

Эфа — любовь и смерть моя!..

Но я не знал…

Тогда!..

…Таджикские таможенники на аэродроме узнали меня, как известного ученого, нобелевского лауреата и сына легендарной, героической Людмилы Соболевой…

Да и за годы жизни в Таджикистане я хорошо изучил таджикский, древний язык…

Язык тех древнеперсидских Царей… тех священных коралловых Эф…

И таможенники, улыбаясь, кланяясь почтительно пропустили меня, и даже не стали просвечивать мои огромный чемодан…

Эфа!.. Любовь и смерть моя…

…Я прилетел в Москву ранним снежным утром — после таджикской осенней теплыни — дико и остро больно было видеть снег…

Я долго ждал с бьющимся сердцем в багажном отделении свой чемодан, наконец, получил его, взял такси и по окружной дороге, минуя Москву-Вавилон, приехал в свой поселок “Трудовая”.

И вот я в пустынном, холодном доме своем и волнуюсь: не измялись ли в полете? не сникли ли альпийские черешни мои? не потекли ли, как битые куриные яйца?..

О Боже!..

И тут я слышу какое-то странное шуршанье, словно кто-то скребется изнутри в крышку чемодана.

Я ставлю чемодан на стол и открываю его…

Маслянисто, нетронуто лоснятся неслыханные малиновые ягоды мои!

Они целы, целокупны, крепки, нетронуты, не растряслись, не потекли……

Я трогаю их перстами, словно глажу дитя по темени…

И вдруг — О Боже! — ягоды начинают шевелиться, расступаться, и является она… Коралловая Эфа!..

Живой коралл застыл, восстал, замер над ягодами и глядит на меня…

Как она попала в чемодан мой?..

Быть может, когда я влезал на Дерево, она вползла в чемодан, и в ночи я не заметил её, потому что луна тогда быстро ушла за горы, и в кромешной горной тьме я не заметил в чемодане Эфу, и засыпал её ягодами?..

Я гляжу на неё, как тогда на Дереве, когда я собирал ягоды сонные, терпкие, и мне кажется, что это та самая Эфа, что проснулась и зачарованно, околдованно, прилипчиво глядела на меня, готовясь к убиенью меня, а я в ветвях Дерева так же оторопело, недвижно глядел на неё, как жертва, сладко изготовившаяся к смерти…

Это её я неудержимо сластолюбиво хотел погладить по рожкам…

И она увязалась за мной от древнего одиночества своего… Она тоже живёт в древнем Колодце Одиночества…

…И вот она в моем доме глядит на меня, но я чую, что она не хочет ужалить, уязвить меня…

Быть может, она вялая, квелая, уснулая, потому что едва не задохлась в слепом чемодане, но я знаю — в этом сверхсовременном пластиковом чемодане есть щель-фильтр для воздуха, чтобы одежда не повяла… (Вот до чего дошло прогрессивнее человечество в алчбе комфорта… да!)

…И тут я вспомнил о древних египтянах, которые стучали в ладоши, призывая аспидов, и кормили их хлебом, растворенном в вине.

И я, как безумный, одуревший после долгого перелета и опасной встречи с рептилией, застучал в ладоши, и взял кусок таджикской лепешки, которую привез с собой, и вытащил из бара бутылку французского вина, и налил вино на лепешку, и смело протянул Эфе…

О Боже!.. До чего же я устал!..

А Эфа?..

Она застыла и глядела на меня своими недвижными, янтарными, овальными, вымирающими зрачками… И допотопные рожки застыли чутко и словно нацелились на меня……