Уголек горящий алый прилип, присох к алой доверчиво обнаженной ягоде моего фаллоса и не уходил…

От этого адова жженья я даже потерял на миг сознанье и наго сел на шкуру волка памирского у подножья нагой Капы…

У нее тоже были волосатые ноги, но, конечно, не такие, как у моей Гули, Гули, Гули…

…Гуля, Гуля, где ты?.. Ты ждешь меня?..

О Боже…

В тяжелые минуты я всегда вспоминал её…

Я понял, что это Господь послал мне предупреждающий знак — этот огненный уголек между ног…

О!..

…Прошла неделя вьюговейного, метельного ноября…

Я спал, дремал, витал в кресле моем около камина тлеющего…

Вместе с коралловой подругой моей…

И опять стихи пылкого редкого друга поэта Z, который иногда посещал меня, явились мне…

Сам поэт давно забыл их, он был щедр на забытье и забвенье, но я помнил эти заметенные снегом строки…

…В метели мягкие, ноябрьские — все люди вдруг родными кажутся,

Ведь все ж промерзшие, ведь все ж несчастные…

У церкви нищие в снег улыбаются…

А,может, выйдет вдруг из снежной россыпи —

Тот Человек с Креста гвоздями пролитый?

Он за углом, за тем — и в лицах кружащихся

Его смирение и вечность чудятся –

Босой стоит Он в сугробах лютых

И тянет руки к прохожим людям…

Но!..

Я вдруг вспомнил про смертельный чемодан черешенных Эф, которых я продал на рынке…

Осталась одна неделя…

И Эфы начнут смертельный исход свой из обреченных человеков…

Что будет?..

Что-то мне стало страшно…

Я уже решил, что в эти дни уеду на Кипр, где еще тепло, и солнечно, и бредово…

А оттуда поеду к Стене Плача и к могиле друга моего Боруха Мойшезона…

Преступник бежит от места преступленья, и я хотел бежать…

И еще: я люблю кипрские нагорные, медовые монастыри, обвитые тучными, лазоревыми, приморскими виноградниками…

И еще: я люблю веселое, греческое, первозданное, виноградное, курчавое Православие…

Я устал от бесконечной русской Голгофы на бескрайних снегах, снегах лютых…

Конечно, алые гроздья крови бесконечных, нескончаемых русских святомучеников на алмазах, жемчугах, на перлах русских снегов — это Великая Вселенская Картина…

Это Великий Белоснежный Крест!.. Крест для целого народа!..

Но я устал, и хочу кротко сидеть в пыльном винограднике, и пить младое, курчавое вино, а потом в придорожной кувуклии, часовенке, пещерке горной, самодельно, виновато молиться и счастливо, убого рыдать — и от молитвы, и от вина…

Прости, Господь, мя, мя, убогого мя…

Спаси, Господи!..

Быть может, Господь необъятно любит человеков и воскресит не только трезвых и убиенных за Него, но и хмельных, и безответно, безжертвенно любящих Его?..

Не знаю, не знаю…

Но ведь сказал Господь после Воскресенья женам-мироносицам: “Радуйтесь!..”

И я радуюсь с бедным вином моим…

И еще я решил, что возьму с собой на Кипр Капу, потому что с ней было пустынно, телесно, легко, безмолвно и радостно…

Она — вино мое…

Капа — вечнотекучий, самый круглый сладчайший в мире персик! Персик!..

А разве жена не должна быть таковой?..

О Боже!..

Но что-то я медлил с Кипром и спасительными монастырями его…

Быть может, убийцу всегда тянет на место преступленья?..

И мне хотелось быть рядом с жертвами?..

Уже неделя осталась…

Уже эфы готовятся к исходу…

Но!

Но всё чаще мне являлся колоритный Генералиссимус Хасанхан…

Я словно забыл его лютые слова: “Иначе домик ваш сожжем… Пытать будем утюгом… Зачем вам горячий, неудобный утюг, профессор?..”

Но я вспоминал его последние слова: “Хватит босым ходить по снегу… Я поставлю вас на икру и рыбу… Тысяча баксов в месяц…”

О Боже!..

Еще не поздно спасти его…

Операция на желудке — и изгнанье уже изготовившейся к прыжку на сердце змеи…

А если он расскажет всем?..

И великая священная тайна божественной Эфы станет прахом, блудом журналистов, отжившей чешуей змеи?..