Шрифт:
— Но сирот-то зачем множить? — неуверенно прозвучал вопрос русобородого мужика, хмуро глядевшего на главаря.
— А наши-то детки где? Кто за их погибель ответит? —распалялся все больше бездетный Кузька.
— Добро забрать, и того бедолаге хватит, — не унимался смельчак.
— А как добро это нажито? Трудом праведным али обманом и хитростью? — прищурив здоровый глаз, спросил Кузька, с нескрываемым удовольствием приводя свой любимый и всегда действующий довод.
— А тебе-то не все едино? — проговорил неожиданно твердо возмутитель спокойствия. — Для нас ведь разницы нет. Хоть и трудом непосильным нажито добро — все одно нашим будет! А у тех, кто побогаче, защита есть, они в одиночку по лесам не гуляют.
— Может, кто хочет, чтобы мы в ратаи подались? На земле от зари до зари горбатились? Живностью всякой обзавелись? — прозвучал издевательский голос.
— А что в этом плохого? — прервал возмущенную Кузькину речь вопрос еще одного осмелевшего.
— Свободу свою променять хотите на какое-то добро? На богатства, которые сегодня есть, а завтра их али князь, али татарин отберет? Так что ли? — тихо прохрипел злой голос, который уже через мгновение стал каким-то приторно–елейным, и Кузька, выпятив нижнюю губу, проговорил с притворной обидой, обращаясь к ватаге: — Что ж, мы никого не держим! И это сущая правда! Мы только помогаем, как можем, тем, кого нужда к нашему берегу прибила. Не пришлись мы кому по сердцу, — вздохнув, сказал главарь и многозначительно посмотрел на противника, — так кто знает, чья в том вина? А насильно, как известно, мил не будешь. Мы не по стародавним Мономаховым законам живем. У нас законы другие! Кто по ним жить не хочет — скатертью тому дорога! Не держим! — проговорил он и указал ладонью в сторону темной чащи.
— И на том спасибо, — ответил, поднимаясь с земли, русобородый мужик. Он взял узелок, на котором сидел, перекинул его через плечо и, поклонившись всем собравшимся у весело горящего костра, проговорил спокойно: — Думал среди вольных лесов и лугов душа оттает — ан нет, не вышло. Кабы совсем не закаменеть, на чужое горе и кровь невинную глядючи. За хлеб, за приют благодарствую! А теперь прощевайте, не поминайте лихом. — Мужик слегка склонил голову и вышел из освещенного костром круга, сразу растаяв в ночной темноте.
У костра на некоторое время воцарилась тишина. Все молчали. Стало слышно, как потрескивает охваченное огнем толстое дерево, а в стороне, куда направился осмелившийся на выступление против Кузьки мужик, хрустят под его ногами сухие ветки.
— Что ж, горевать о таком ватажнике не будем. Нам в деле рядом верное плечо надобно, а на такого разве можно положиться! — прервав затянувшееся молчание, сказал твердо Кузька и, посмотрев на окружающих, помолчав мгновение–другое, неуверенно произнес: — Одна печаль: как бы он кого к нашему логову не привел!
— Да кого ж он приведет? — вырвался у кого-то вопрос, но, поймав на себе сверлящий взгляд, оплошавший ватажник поспешно вжал голову в плечи.
— А кто его знает, что ему на ум взбредет… Может, и к посаднику в город податься, чтобы тот людей на нас послал, — задумчиво стал говорить Кузька, но, сразу же уловив, что к такой возможности его сотоварищи относятся с большим недоверием, продолжил размышлять вслух: — Или… в какое большое село направится, мужиков подговорит. Такое, судя по появившемуся на лицах смятению, казалось вполне осуществимым, и Кузька продолжил развивать свою мысль: — Подговорит их, они и нагрянут к нам, когда мы того и ждать не будем. Застанут они нас врасплох и ночью перережут, как овец.
— Так что ж мы его отпустили! — догадавшись, к чему клонит главарь, возмущенно спросил конопатый отрок, который пристал к ватаге еще зимой и сразу понял, с кем надо водить дружбу, чтобы чаще получать жирный кусок из похлебки и реже отправляться на разбой, где приходилось рисковать своей шкурой.
— У нас, если кто забыл, уговор такой. Мы никого не держим, — как бы оправдываясь, ответил Кузька и развел руками.
— Так и что с того? Уговор-то уговором, — упрямо забубнил конопатый, — а я чтой-то не хочу, чтоб меня в ночи прирезали!
— Да, Кузьма, поспешили мы, — донесся от костра хриплый голос, — не надо было его отпускать.
— Да–да, не надо, — поспешно откликнулся отрок.
— Порядок не мной заведен, — упрямо стоял на своем Кузьма, — сами решали, что никого неволить не станем, и в том клятву–роту давали.
— Что клятва? Князья вон сколько раз друг другу в дружбе–верности клялись, крест целовали, а при удобном случае мечи скрещивали без промедления. А нам кто предателя наказать помешает?
— Так то князья! — попытался возразить кто-то, сильно испугавшийся за свою жизнь и тоже догадавшийся, что хочет услышать от сотоварищей Кузька. Он собрался было продолжить свою мысль, сказать, что если уж князья клятвы нарушают, то им, бродням, это делать и вовсе не возбраняется, да осекся. Вспомнил, как недавно главарь говорил, что, в отличие от холопов, князей да бояр, бродни по своим законам живу и законов тех неписаных не нарушают, а тех, кто дерзнет, карают нещадно.
— Наше слово! Как скажем, так и будет! И ты уж прости, Кузьма, здесь ты нам не указчик! — выговаривал строго хрипатый, отлично понимая, что нужно сейчас главарю ватаги. — Он не одному тебе угрожает, а всем нам, а потому и предлагаю не дать ему уйти, чтоб он свое дело черное не сотворил!
— Это как? — спросил кто-то робко.
— А порешить его, — срывающимся голосом громко прошипел отрок и махнул рукой, будто отважно рубанул мечом по невидимому противнику.
— Эх ма! — раздался чей-то возглас в неожиданно наступившей тишине.