Шрифт:
Бежать не надо, решил Кузьма, успокоившись и хорошенько подумав. По раскисшим весенним дорогам мало кто решается отправляться в путь, а уж в этом медвежьем углу нежданных гостей и вовсе ждать не приходится. Так что ж бежать сломя голову?
Не спеша, он выбрал рубаху, потом взял кусок чистого холста и отыскал на полке небольшой муравленый горшок. В нем бортник хранил снадобье, которым излечивал разные хвори. «И от ожогов, и от ранений, и от простуды — для всего годен медок мой, с заветными травками смешанный, — приговаривал он, смазывая дочке разбитую до крови коленку, — не заметишь, как заживет». Кузьма густо смазал холстину пахучим зеленоватым снадобьем и приложил ее к лицу. От боли едва не закричал, но, стиснув зубы, постанывая, обмотал голову бабьим платком, плотно примотав к щеке холстину.
Немного передохнув, он выволок на двор трупы, а потом, вытащив из печи горшок с еще теплой похлебкой, принялся за еду. Есть приходилось очень осторожно: рана при малейшем движении давала о себе знать острой болью. Насытившись, он завалился спать на не остывшую до сих пор печь, а проснулся затемно, ощутив, как холод охватывает его тело. Как ему не хотелось, а пришлось встать и приняться за растапливание печи. Провозился он долго, а когда наконец огонь запылал и Кузьма, глотнув из ковшика воды, собрался вздремнуть, из хлева донеслось призывное мычание недоеной коровы. Сначала он решил не обращать на него внимания, но мычание не давало уснуть, и, выругавшись, он пошел в хлев. Днем он доел остатки похлебки, оторвал от каравая большую краюху, отрезал толстый ломоть сала и, только когда поднес хлеб ко рту, понял, что не сможет откусить даже небольшого куска.
Несмотря на то, что Кузька собирался пробыть в доме бортника до тех пор, пока хорошенько не подживет рана, уже через несколько дней он решил покинуть свой приют: надоело топить печь, доить корову, кормить скотину и самому готовить похлебку, да и рана благодаря чудодейственному медовому снадобью быстро затягивалась. Все, кажется, было здесь против него, ему даже не удавалось выспаться как следует: то, поленившись топить печь, он среди ночи просыпался от озноба, а уж если топил, так изнемогал от жары, то вдруг половицы начинали скрипеть, словно кто-то подкрадывался к нему, или скотина поднимала невообразимый шум.
Без хозяев, без их работящих рук все удивительно быстро приходило в упадок, словно вместе с душами умерших и из самого дома ушла душа. Испачканные кровью половицы побурели, почернели от грязи. Печь, всегда такая теплая, будто не хотела больше держать тепло, а когда Кузька подкладывал в ее ставшее ненасытным жерло все новые и новые поленья, так и норовила кинуть ему в лицо сноп искр или обдавала едким дымом. Горшки, всегда полные наваристых щей и сытных каш, давно опустели. В ларе, в котором испеченные хлеба долго сохранялись свежими, из-за того, что Кузька забыл закрыть его крышку и не укрыл хлеб холстиной, три оставшихся каравая совсем зачерствели.
Однажды под вечер он наконец решил уйти. Собирался в дорогу деловито: завязал в узел пару рубах, что получше, запихнул в калиту найденные хозяйские богатства — десяток гривен, пару перстеньков, ожерелье и витые обручья, — прихватил зачерствевший хлеб и сложил в чистую холстину несколько шматов копченого сала. Ранним утром, напялив новую хозяйскую свиту и еще крепкие сапоги, он вывел на двор коня. Водрузив на него свою поклажу, сам взгромоздился в седло и обернулся, посмотрел на избу, оглядел двор, заметил, что не закрыл ворота хлева, сплюнул зло и стеганул коня.
Без сожаления Кузька расстался со ставшим ему враждебным домом, где он впервые совершил самый страшный грех, отняв жизнь у людей, виновных лишь в том, что они пожалели бездомного. Он отъехал уже далеко, когда прожорливый огонь вырвался на крышу, добрался до хлева и перекинулся на дворовые постройки, уничтожая созданный людьми мир и скрывая следы преступления.
Сколько времени прошло с тех пор, сколько воды утекло, наверняка уж и место, где когда-то отбушевал пожар, давно поросло травой, но почему-то обо всем там случившемся Кузька вспомнил теперь, спустя много лет. Мысли о совершенном, как он их ни гнал от себя, все не покидали его. Вот и сейчас, под охраной двигаясь через толпу, он то и дело видел и знакомый страх на бабьих лицах, и знакомые удивленные детские глаза.
10. Ближний круг
Какой-то ловкач все-таки исхитрился, и жесткий снежный ком угодил в Кузькин затылок. В толпе захохотали, заулюлюкали. Князь обернулся, сквозь сыпавший снег увидел растерянное лицо и, поняв, что произошло, улыбнулся.
Улочка стала совсем тесной, народу прибавлялось, и Михаил Ярославич уже не различал лиц, люди сливались в какую-то пеструю массу. За снежной пеленой уже виднелись торговые ряды, когда князь увидел, что навстречу по дороге бежит, спотыкаясь, Федор, сын посадника.
— Жив, жив твой отец, ранен только, — поспешил успокоить Михаил Ярославич мальчика, как только тот поравнялся с князем. — Беги к нему. Он с обозом. В первых санях. Да не горюй, обошлось все. Поправится скоро, — добавил он, увидев в глазах Федора горе и смятение.
— Ишь, молва как быстро долетела, — удивленно заметил Василько, посмотрев вслед мальчику, который, расталкивая зевак, спешил к отцу, и горько вздохнул.
— Всегда так было. Чему тут удивляться? А уж плохие вести всегда быстрее хороших долетают, — проговорил князь и, взглянув на сотника, сказал мягче: — Удивляться надо тому, что посадник жив остался, ведь он, почитай, совсем без доспехов был.