Посудите сами. «Вот тянет меня поговорить о курьерах и все тут. Мало того, что поболтать бы, так нет. Охота на страницах одного из них поговорить о наполеонах. Ну, положим, не о наполеонах, а о наполеончиках. Ну так вот, о курьерах. У гоголевского Хлестакова курьеров было десятки тысяч, которые скакали, а куда, зачем, а черт их знает. Хлестакову было виднее, он их принимал, он их отправлял: своя рука владыка. Ближе к нашим временам: у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» курьеры стали покладистее. Не спеша попивая квас в каждой попутной будке, вступая в дрязги и попутные скандалы, геркулесовские (и Паниковский тоже, но уже рогакопытовский), они шествовали с величием библейских волхвов, и их мало интересовала срочность дел, носителями которых они были. То было золотое время курьеров. Нашего «Кубанского курьера» черт дернул родиться несколько ранее этого «золотого времени», и его вовремя прихлопнули. Восстав из пепла, «Кубанский курьер» начал новую жизнь как газета администрации края, но не повезло ему на этом поприще. Надо было лизнуть, а он гавкнул. Да на кого гавкнул?! Не на Наполеона, а на наполеончика! А уж эти своего «чувства сладкого (вместо собственного) достоинства» поругания не потерпят! Догавкался наш «Кубанский курьер», а теперь он уже и не «орган администрации», а чистой воды газета кубанских казаков, за которую позицию кубанцы его и будут поддерживать. Газета трудового народа Кубани».

Как говорится, да уж!

Или вот этот, за душу берущий перл от липового автора из Апшеронска: «НАСТАЛ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ КУБАНИ, когда большевиками губернатором назначен Егоров. Сначала он развалил сельское хозяйство, обманул крестьян, отобрав все, что причиталось по чекам. Потом продал сахар, забрав у бедных людей последнее. День и ночь гудят самолеты, вывозящие наше продовольствие грузинам и армянам, в то время как у русских смертность превышает рождаемость».

Но как бы там ни было, у Егорова, помимо его государственных забот и человеческих устремлений, эта возня сил и здоровья отнимала значительно.

Задумывался ли Егоров, в то время стремительно, словно на дрожжах росший политик и крупный государственный Деятель (взять хотя бы две его должности: министр по делам национальностей и региональной политике России и глава кремлевской администрации), о смысле и ценностях своей жизни? Или он обладал настолько прагматическим умом, что сия деликатная сфера бытия человека во власти его не затрагивала и не особо его волновала. Есть работа, высокая должность. Что еще надо?

И все же, мне кажется, Николай Дмитриевич в душе был человеком глубоко ранимым и, может, даже религиозным.

Однажды, накануне переезда в Москву, где предстояло с ходу осваивать высоченные и ответственные должности, находиться с Президентом Ельциным на короткой ноге, он вдруг почувствовал себя одиноким, несмотря на то, что вокруг было много друзей, старых и новых, но которые водили дружбу с ним по разным обстоятельствам: одни ради дела, другие ради должности, третьи — на всякий случай, авось пригодится…

В то время он похудел, осунулся. Он явно болел — это было видно по ставшей замедленной походке. Даже его «начальственный», не по годам объемный живот, который на глазах будто вырос, никак не говорил о здоровье хозяина. Напротив, лицо у Егорова с каждым годом, а затем месяцем становилось все более обрюзглым, и только печальные глаза, в которых порой отражалась настоящая, затаенная боль, выдавали его с головой: Николай Дмитриевич был не на шутку болен. Из близкого окружения Егорова о плохом состоянии его здоровья, пожалуй, достоверную информацию имел куратор здравоохранения края, доктор Юрий Владиславович Дьяченко. Но он, свято соблюдая тайну Гиппократа, всячески переводил разговоры на эту тему в разряд шуток или дежурного ответа: а почему вы об этом спрашиваете? Здоровье у Николая Дмитриевича вполне в норме!

Егоров не любил афишировать свой недуг и даже запретил докторам появляться на пороге своего кабинета, как бы того ни требовали обстоятельства.

Его должности, требовавшие отменного здоровья, заслоняли вдруг вставшую перед ним проблему, и он, не щадя себя, полностью посвящал себя изнурительному и выматывающему силы труду.

Первый тревожный сигнал прозвучал в Грозном: он вдруг почувствовал, как проваливается в глубокий мрак. Ночью ему стало плохо, но он, перекошенный от боли и мокрый от разом подскочившей температуры, сидел, укутавшись солдатским одеялом, будто восковая кукла. Даже порученца не кликнул, сжав до боли свои зубы, так что почти прокусил палец. Потом в кругу самых близких друзей он с горечью признался, что именно в Грозном в результате той новогодней, не пролазной грязи и дикого холода он лишился одной четверти легкого.

Но это был всего лишь первый звонок. За ним последовали все новые и новые, цепко настигавшие упорно идущего к вершинам власти Егорова.

И тогда он воззвал к Богу. Нет, он не пошел в церковь, чтобы попросить прощения у Господа за свои прегрешения, он не стал искать встречи со священником. Он просто подумал о милосердном и всепрощающем Боге как избавлении от непереносимых страданий и физических мучений.

Мало кто знал, что в своем бумажнике, возле сердца, он носил маленький клочок бумаги, время от времени заглядывая в него и задумываясь над чем-то притягивающими его строками:

Иван Тхоржевский

(1878–1951)

Потом, когда у него стали выпадать волосы, он, облысев и превратившись в худенького стриженого подростка с большими печальными глазами, наконец-то прекратил неравную борьбу с болезнью, словно уповая на судьбу: будь что будет.