— Да уж будет, будет! — утешал ее учитель. — Ну, как не жалко? Жалко и мне, да ничего не поделаешь, связа одна… а ты не серчай… ты у меня баба золотая, цены тебе нет, ей-богу, не вру. Вот погоди, поеду двадцатого в город за жалованьем, шаль тебе привезу… носи, не жалко! Баба ты — дорого стоишь!

И, действительно, баба эта старалась для него изо всех сил… «блюла» его хозяйство, как зеницу ока. Учитель был человек хозяйственный, держал корову, выкармливал свинью, завел кур, уток, индюшек и заботился обо всем этом гораздо больше, чем о вверенном ему стаде ребятишек. У него ничего не пропадало даром, все шло в дело. Мальчишки-ученики, приносившие с собой на обед хлеба, по его приказанию, не уносили обратно домой оставшиеся корки и объедки, а кидали их в корзинку, стоявшую для этой цели в сенцах. Кусочки эти шли поросенку.

Школьный сторож Степан, за свой длинный нос прозванный Рулем, старый, кривой, бывший крепостной человек, приставленный к школе, ненавидящий ребят, называвший их «вольницей проклятой» и «сукиными детьми», презирал учителя, ругал его, когда бывал выпимши, скверными словами и частенько бегал жаловаться к священнику.

— Ваше высокопреподобие, — говорил он, задыхаясь, — что ж этта такоича значит, а? Доколе? Заездил меня, анафема, на работе… измучил, чтоб ему издохнуть, хуже пса какого!.. Что ж, я к нему рази приставлен-то, на него ворочать, а? Я к школе приставлен… Мне впору за вольницей за этой, извините, за проклятой смотреть… у меня от нее голова кругом идет… Вы ему, ваше высокопреподобие, будьте отец родной, скажите…

— Да это, Степан Федрыч, не мое ведь дело, — говорил батюшка, — я ему не начальник.

— А кто же ему начальник?.. Шут, что ли, прости ты меня, господи, с рогами?.. Какой он учитель, чему, с позволения сказать, он учит, а? От него грех один, зараза… Живет вон, извините, с мазихой… волю ей дал… Она надо мной командует… «Принеси дров, принеси воды, навяжи метлу, почисти у коровы». Фу ты, подлая ты тварь! Да что ж, я каторжный, что ли?! А намедни что говорит! «Тебя, гыт, надыть намахать… на спакой, гыт, тебе время… ты становишься… да опять, гыт, ругательник, матершинник, непочтительный… собака, гыт, ты бешеная, а не человек…» А!.. Каково это, ваше высокопреподобие, выслушивать-то, а? От кого?

— Н-да, — соглашался батюшка, — действительно, неприятно… А как быть-то?..

— Вот и я про это же про самое говорю: как быть? Намахать их обоих отседа помелом… У-у-читель! Какой он учитель?.. Дарма, истинный господь, деньги получает… А вас-то нешто он почитает? Ни на эстолько вот не почитает!.. Намедни я, грешный человек, стоял под окном слушал, как они с отцом дьяконом вас чихвостили; волос дыбом встает, истинный господь!..

— Ругали?

— И-и-и — страсть!..

— Гм!

— А вы бы, ваше высокопреподобие, бываете в городе-то, шепнули бы таматко в управе-то кому следует… Глядишь, с ваших-то слов, господь бы послал, и намахали бы… ей-богу!.. Какой он учитель!.. Ему свиней только выкармливать — вот его дело, да ребят в гошпиталь отправлять… Опять вон с чимаданом ходит, канарейка-то… Тьфу!..

Дверь из кухни в комнату, где были гости, была закрыта, и оттуда доносился шумный разговор и взрывы смеха.

В кухне были учителева сожительница и сторож Руль, которого она пригласила помочь ей, потому что, как она выражалась, «у меня не двадцать рук» и «не разорваться мне». За труды посулила, когда уйдут гости, «дери их чорт», напоить его водкой. Руль с большой охотой согласился и теперь, находясь в кухне, то и дело с азартом доливал и подогревал небольшой самовар.

— Ты что? — спросила у Ивана работница, стоя около скамейки с засученными по локоть руками и чистя большую, издающую сильный и острый запах селедку.

— Сам-то дома? — спросил Иван.

— Дома… гости у него… А тебе на что он?

— Да так… Кто ж это у него?

— Все тут, — вступился в разговор Руль, — вся шайка… Дьякон, хвершал, писарь, приказчик с барского двора — вся шатия!.. Тебя вот только нету, — добавил он, улыбаясь, — хотели послать, а ты вот, вишь, сам догадался, пришел… Садись… присядь… Закуривай… на кисет — верти.

— Чего садиться-то? — со злостью сказала работница. — Ишь, у нас повернуться негде… Ходят не во-время, диви для этого дня не было.

— Да я, барыня-сударыня, не к тебе пришел!.. Чего ты, больно…

— Да и он тебе не товарищ… Завтра приходи… гости теперича…

— А что мне гости твои?.. Эка невидаль!.. Писарь, фершал… небось, и мы люди… Пришел, стало быть, надо… Не к тебе… К тебе, знамо, не пошел бы!

— Правильно! — сказал Руль. — Садись. Он, небось, сейчас выйдет… то и дело сюда выскакивает… Там у них, — он кивнул на дверь, — война идет… Порт-Артур берут… и водка, и пиво — валяй велела… Гляди, ужо отца дьякона, не миновать, придется за ноги вытаскивать… Небось, радешенек, дорвался… Ишь, ржет, жеребец стоялый! Рюмкой-то не пьет, а все стаканом… Выпьет стакан, оботрет на лысине пот, другой ему давай… Не скоро споишь чорта, здоров! Потом она у него, знать, выходит, не иначе…

— Натура такая… впился….

— Не иначе так… другому подохнуть бы, а он — ничего. Я раз, братец ты мой, какая штука, — начал было он, закурив трубку, да не докончил, потому что в это время дверь из комнаты отворилась, и в кухню вскочил учитель.

— Давай селедку-то, — шопотом сердито сказал он. — Копайся тут… Кор-о-о-ва!..

— Что мне, разорваться, что ли? — в тон ему ответила кухарка. — У меня, чай, не двадцать рук… Вас, чертей, много, а я одна…

— Ну, ну, разговаривай!.. Поговори еще!..