— Ох, уж пить ли мне?.. Не надо бы вовсе, — сказал Иван, принимая задрожавшей вдруг рукой из ее рук стаканчик, — не надо бы… боюсь я…

Матрена Васильевна засмеялась.

— Не укусит, небось!.. Экий ты какой робкий!.. Да уж пей, пей, авось не помрешь!

— Это точно, что не помрешь, — ответил Иван и, поддержав немного около губ стаканчик, вдруг, сразу широко открыв рот, «кинул» туда водку.

— Закуси… вон колбаски-то пожуй…

— Благодарим-с! Я когда пью, почесть совсем не закусываю… замычка у меня такая…

— Вот это-то и нехорошо… А ты закусывай больше… ешь, оно тебя и не возьмет. Это я на малине настояла водку-то, — кивнув на графин, добавила она, — не так, думаю, разит… скуснее!.. Как, по-твоему, ничего, а?..

— На что уж лучше, царю пить-с!.. На все вы, гляжу я, мастерицы, все у вас есть, всего достаточно, в изобилии…

Матрена Васильевна вздохнула.

— А все не в коня корм, все не в удовольствие, — сказала она и добавила, помолчав: — Через злато, милый, слезы-то льются, скучно живем… сладкий кусок, а он в глотку не идет. Ну, а ты как живешь? — спросила она, опять вздохнув. — Хлеб-то давно покупаешь?..

— Давно!.. Что уж говорить, плохо живу… В дому у меня беспорядок… бегаю вот из дому-то, время вот провожу у добрых людей…

— Что так?

— Бабы мои меня съели… Каждый божий день война промеж их… Крик, ругань… Измучали, истинный господь! Нынче вот для праздника затеяли… рвут одна другую… плюнул, ушел!..

— А ты унял бы!

— Где унять! Как унять? Слов не слушают, а драться, например, я трезвый не стану, потому — совестно. Ну, как выпимши приду, наору… Так ведь это что ж для них, наплевать!

— Детей-то много ль?

— Да пока четверо… Старшего-то вот в ученье надо… в башмачники отдам…

Хозяйка помолчала, что-то думая, уставясь глазами в одну точку. Потом тяжело вздохнула и, наливая еще в стакан Ивану водки, сказала:

— У меня теперича тоже сын-то какой бы был!.. Работник уж был бы, помощник, кабы…

Она не договорила то, что хотела сказать, и, махнув рутой, добавила:

— Кушай!

— С чего ж это он помер-то? — спросил Иван, на этот раз уже не ломаясь, без отговорок взяв стаканчик. — Простудился, знать… от простуды?

— Какой, родной, от простуды! Не от простуды, а от побоев. Вон чорт-то, прости ты меня, господи, не для праздника сказано, заколотил в гроб… все печенки отбил… так и зачах… стаял, как сосулька под крышей. А какой был ребенок-то!.. Бывало, «маманя, скажет, маманя, за что меня папенька бьет? Я, скажет, я ни-ничего, ни-ни»…

Она опять махнула рукой и не договорила, захлебнувшись слезами.

За перегородкой, в спальне, завозился на своем «логовище» Семен Филатыч и вдруг закричал:

— Опять ты!.. Да воскреснет бог!.. Изыди, сатано! Изы-ы-ди!

— Черти это ему представляются, — сказала хозяйка, — чертей видит… Сам, прости, господи, чорт, черти и лезут.

— Бывало, — продолжала она, немного помолчав, — в Москве жили… каку я с ним муку видала… Запьет вот эдак-то, а у нас мастерская, народ ходит, заказчики-срамотища!.. Раз одного заказчика, француза какого-то, прибил с пьяных глаз… А уж в мастерской-то что, бывало, творил — ужасть! Жить мало кто стал… поживут недельку — «давай ращет…» Дошло дело, всех московских заказчиков растерял… Кому охота… ноне пьян, завтра пьян, скандалист… Не стало работы… обходить стали добрые люди. Тут уж, я вижу, дело плохо, сманила его сюда. Все одно, — куда ж он теперича годен стал?.. Только ему и сидеть здеся у вас в берлоге… Никто не видит!..

— Хорошо у вас, знаю я, допрежь дело шло, — сказал Иван, — ходко…

— Мало что допрежь… допрежь он не такой был… в те поры мы и денег-то нажили, а кабы не нажили, то теперича сума бы нам… по миру ходить бы… Допрежь-то он пил, а все не так… и карактер другой был… А вот как пришла энта проклятая забастовка-то, с этих пор и зачертил… Что было-то в те поры — ужасть!..

— Думали, дело-то лучше будет, — сказал Иван, — ан вышло хуже… тяжельше жить стало.

— Чего уж! Натерпелась я в те поры с ним… одурел мужик совсем… закружился. Откуда только, дивлюсь я, и тогда и теперича дивлюсь, дух в нем этот взялся?.. Что, кабы ты слышал, орал-то!.. Веришь, не сойти мне с этого места, царя самого крошил на чем свет стоит… А уж этих господ, — она махнула рукой, — уж их-то… только, бывало, и слов: «Бить их, мошенников… всех передушить, дармоедов»!.. Чего уж, от самого господа бога в те поры отшатнулся… Владычицу вон самое — и тае ругал. Волос, бывало, дыбом встает слушать его. Как только царица небесная терпела, допускала… Всее мастерскую в те поры перебаламутил… Связался с каким-то… ходили к нему… Он куда-то бесперечь бегал… По цельным дням пропадал… Так и думала, так и ждала: застрелят его где-нибудь, нет — цел остался!

А потом, как прошло все это, утишилось, — опять помолчав немного, продолжала она, — угомонили их, дьяволов, забастовщиков. Он и закрутил… и запил, милый ты мой, мертвой чашей… С тех пор вот и страдаю с ним… Постарел, одурел… сладу нет… зверь, а не человек! Живем вот теперича здеся, чисто в лесу… ни к нам кто, ни мы куда… проживаем вот деньги готовые, пока есть… Выпей еще…

Она наполнила стаканчик. Иван выпил. В это время «в спальне» что-то загремело, стукнулось об пол и сейчас же вслед за этим из спальни в залу не вышел, как обыкновенно, на ногах, а вылез на четвереньках сам Семен Филатыч и пополз по полу к столу, где сидел Иван с хозяйкой. Не доползя немного до стола, он остановился, поднял голову, посмотрел, засмеялся и вдруг, не меняя позы, начал кружиться на полу, тявкать по-собачьи и кричать: